Лобовая атака. Сергей Зверев

и полчаса расстреливал подошедших близко к окопам немцев. И когда враг уже отступал, снаряд угодил точно в окоп. Изуродованный пулемет и тело мужественного политрука откопали бойцы.

      Соколов собрал экипаж в блиндаже, когда стемнело. При свете масляной коптилки, которую соорудил Бабенко из использованной гильзы от снаряда, он смотрел в лица своих танкистов.

      – У нас осталось мало снарядов, товарищи. Танк без боезапаса – уже не танк. На нем даже на таран не пойдешь, чтобы последним ударом брони уничтожить хоть еще один вражеский танк. У нас повреждена гусеница. Поэтому приказываю…

      Лейтенант обвел взглядом танкистов. По глазам он понял, что все догадались о чем сейчас заговорит командир. Трудно решение, но неизбежное. Боевая машина не должна попасть в руки врага. Оружие должно или сражаться, убивать врага, или быть уничтожено.

      – Последний снаряд должен быть выпущен во врага, последняя граната брошена в него. Последний, кто останется в живых, должен уничтожить «семерку», – Соколов поставил на стол бутылку с бензином. – Нужно только поджечь паклю на горлышке бутылки и разбить ее на воздухозаборнике двигателя. Все! Я хочу, чтобы все об этом помнили, товарищи.

      – Даже если мы устоим до вечера и получим приказ отступить, – тихо сказал Бабенко, – «семерка» не сможет уйти.

      – Мы обязаны это сделать, – так же тихо напомнил лейтенант и вышел из блиндажа.

      На душе у него было муторно. Потери, потери. Продержаться еще день, может, они и выживут, но танк придется уничтожить. Да, им дадут другой, и они снова будут сражаться и бить врага, но «семерка»… Она стала им родной. С ней столько пройдено, на ней знаком каждый сварной шов, каждая царапина.

      В блиндаже были слышны голоса. Алексей прислушался.

      – А это лучше? – горячился Омаев. – Да и я к нему отношусь как к товарищу, как к боевому товарищу, который нам, может, не раз жизнь спасал. А лучше, если оставить боевого товарища врагу? Бросить его лучше? Чтобы его враг взял в плен живым.

      – А ты смог бы добить раненого товарища? – тихо и веско спросил Логунов и после продолжительного молчания добавил: – Не надо, ребята, об этом думать и душу рвать. Иначе свихнетесь раньше времени. Это железо! Любить и ухаживать можно, содержать в порядке можно и нужно. Помнить и чтить память можно, но относиться как к человеку к танку, автомату, старым сапогам не надо. Я вам говорю как солдат, уже прошедший одну войну. Слишком большая тяжесть на душе копится. Не вынести ее. Знаете, для чего в армии уставы придуманы? Чтобы в трудную минуту человек ни о чем не думал, не ломал голову и сердце себе не рвал. А просто выполнял, то, что предписано. А когда придет время, сядем вместе вот так, как сейчас, и помянем «семерку», кружки поднимем за славного друга. Вот так и никак иначе!

      – А сам-то ты так можешь? – спросил вдруг Бочкин.

      Сержант не ответил, он поднялся и вышел из блиндажа в ночь. Подойдя к Соколову, он постоял за его спиной, потом спросил тихо, чтобы не услышал экипаж:

      – Плохи наши дела,