Мытарь же издалече стоя. Настасья Гу

возглас священника пролетел над сотнями букетов верб, с которыми русский народ вот уже более тысячи лет встречал Царя иудейского.

      – Аминь, – раздался в ответ заунывно-монотонный голос чтеца, открывшего третий час.

      Меридский Дмитрий Николаевич вошел в храм, наспех перекрестился и приготовился слушать знакомые до душевной боли молитвы. Он любил обычно пристраиваться возле одной из скамеек, простирающихся вдоль западной стены храма, но сегодня, против своего обыкновения, решил пройти вперед из-за слишком огромного числа народа, толкущегося в задней части церкви. Подойдя поближе к амвону, Дмитрий остановился возле Иверской иконы Богородицы, одетой в дорогой дубовый кивот. Прислонив голову к одной из мраморных плит, которыми целиком и полностью был устлан дом Господень, Меридский сразу же ощутил приятный отрезвляющий холод. Прямо перед ним сидела на раскладном стульчике какая-то согбенная старушка и, внимательно уставившись в молитвослов, шепотом повторяла слова прошений из утреннего правила.

      Дмитрий всегда с ужасным невниманием, свойственным обычно многим молодым прихожанам с десятилетним стажем, следил за ходом часов. Вот и на этот раз его мысли недолго смогли придерживаться духовной чистоты. Виною тому явился совершено неожиданно появившийся Федор Кишронский, бывший его одногруппником. Последний начал ходить в храм с начала поста и, как обычно свойственно всем неофитам, с особой старательностью исполнял любые молитвы. В этот день Кишронский также прошел далеко вперед и пристроился возле самой солеи. Дмитрию было до жути неприятно видеть слегка сутулую спину Федора, осеняющего себя крестом после каждой произнесенной чтецом молитвы. Во время чтения псалмов Кишронский зачем-то приложился к иконе Святой Троицы, помещавшейся справа от Царских врат, и не отходил от нее весь третий час.