Оренбургский платок. Анатолий Санжаровский

стал, прошу.

      Коротыха повела плечом. Отступилась.

      Со стороны зыркает на платок, как лиса на кочета при хозяине в отдальке.

      – Нюрушка! Доня! – шепчет мне сам на ухо. – Ко мне такой важняк товарец в жись не забегал. Откуда ж знать ценушку? Говори, дочушка, чоба не слыхала эта мамзелиха.

      – А что говорить?

      – В Жёлтом-то по каким деньжонкам пускали?

      – Купчанам, – кладу тихие слова ему в ухо, – самолучшие отдавали по восьми рублёв.

      У свёкорка короткий толк. Решает сразу. Без митинга.

      – Шашнадцать!!! – во всю голосину гаркнул. Подзывает покупщицу рукой с платком, как со знаменем. – Шашнадцать будет ваше ненаглядное почём! Шаш-над-цать!!!

      Разбитуха подошла с гусиным перевальцем:

      – Сколько у вас платков?

      – Ну… – Свёкорок замялся. – Выбирались из дому… Было три.

      – Все беру. Безразговорочно.

      Свёкрушка дрогнул, будто кто поддел его хорошенечко шилом. Промахнулся в свою сторону!

      – Не-е! – мотает решалкой[92]. – Как жа без разговору?.. Иль мы нелюди… Иля нам не об чём погутарить?

      – О чём же?

      – Двадцать… Вот последняя наша дорогая разговорка!

      – Помилуйте. Да на вас креста нету!

      – А вам что, мой крест ужо нужон?

      – По двадцать не пойдёт.

      – Но и по шашнадцать тож не побегить!

      – Ну, дед! Ни твоя ни моя. Восемнадцать!

      – Мадамочка! Торговаться я не обучён. Сколь наметил – всё. Надоть – бери. Не надоть – идь лесом, не засть. Не стекло!

      – Ну идол с тобой! На! Здесь ровно пятьдесят четыре. Хоть не считай!

      – Нам это не в утруждение.

      Свёкор чувствительно поплевал на щепоть.

      Сосчитал в блаженном спокойствии раз. Сосчитал два.

      Хмыкает.

      – Дед, отдавай платки. А потом и думай, эсколечко твоей душеньке угодно.

      – Не торопи. Можа, моей душеньке угодно с тобой ишшо поговорить…

      – Но-но! Ты ж слово дал.

      – Эхва-а… То-то и оно, девонька. Получай да с глаз вон с этими платками, покудова глупость мне воевода.

      Коротайка проворно спрятала под полу шубы платки.

      Отошла от нас чуток.

      – Ну, дед… Ну, хитроныра… Это страх, какой ты копеечник. В осень у тебя напёрстушек грязи не вымолить!

      Иван Васильч усердно заворачивает выручку в носовой платок. Усмехается:

      – И-и… Всё ж ты, комедчица, с сырцой. Тебе таки платки от сполюбови втридёшева отдали. Как ты просила, безразговорочно отдали. А ты ишшо непотребными словами мазать! Ты чё вот черезмерно домогаешься? Чоб плюнул я на свою обещанию да всурьёз с тобой потолковал?

      Потешно, без зла засмеялась раскупщица.

      – Смотрите, какой разговористый воздушный лебедь! Ну, ладнушко… Закрываем наш базар. До свиданьица, мил человек. Спасибь!

      – Хо! Спасибить што?.. Спасиба нам многовато, – разбито затужил свёкор. – А вот накинула б сверху с червонишко – самый раз…

      – Господь тебе навстречу! – разом отмахнулась от него оберучь, обеими руками, коротеня и, счастливая,

92

Р е ш а л к а – голова.