Убежище. Юрий Соловьёв

ритмические переходы в пределах одного стихотворения, прием используется сейчас многими, но у Соловьева это получается с той правильной резкостью, уловив которую хочется согласно кивнуть. Основной корпус стихотворений написан в нейтральной, немного мрачноватой интонации, избегающей пафоса и какого-либо надрыва. На этом фоне с небывалой пронзительностью смотрятся редкие «автобиографические сюжеты», по-хорошему «трогательные», благодаря тщательно подобранным деталям, реальным и выдуманным. Таково стихотворение «Памяти Багиры», посвященное девушке, покончившей жизнь самоубийством и схожей в своей беспомощности с плюшевой игрушкой в руках у автора: оно не принижено до житейского уровня, а сохраняет метафизическое напряжение, словно речь идет о «разумных светилах» или «человеческих числах». Таинственность колдовского действия и очарование странного детства особенно хороши в «Куколках»:

      «Когда стемнеет и забудутся имена,

      женский голос запоет куколкам о подземных путях.

      Голос сложит свои волокна на манер соломенного столбика,

      выкормит куколок, и оденет их. И почти оживит

      снопики и метелки, загодя вязанные –

      к временам, когда перестанут выкапывать корешки

      и отливать фигурки,

      потому что свечной воск сильнее воска болванчиков,

      и подобия осели прахом в душе».

      Верлибры (ими написана примерно половина книги) – жанр более сложный и говорящий о сочинителе гораздо больше, чем метрический стих. Так вот. У Соловьева он предельно функционален, а в лучших случаях строится на уровне сообщения (вести). Пресловутые прозаизмы и дневниковость обошли автора стороной: он передает именно то, что сказать необходимо, ни больше – ни меньше. Здесь главную роль играет не импровизация, не узорчатость, не искусное чередование слов и пауз, и даже не звучность высказывания или «обмирщение речи», – автор просто вербализует свою мысль, которая вряд ли могла быть выражена иным способом, чем посредством поэзии.

           «Но именно их, потому что

           дома их пусты,

      но именно их, потому что

           их слух до сих пор безразличен и чист,

      но именно их позовут

           и спасут, и покажут им.

           Только б они захотели.»

      Факт существования поэта неумолимо предполагает наличие тяжбы с самим мирозданием (не путать с тяжбой с жизнью), вопрос лишь в том, насколько высоко поднята планка в этом споре. Свободолюбцы и политические диссиденты отдыхают – «открывший эту книгу, посчитал бунт ангелов единственным событьем» – испытать противоречие материи и духа на своей шкуре куда серьезнее. Столь же утомительно наследие первородного греха и страшного суда (его автор именует утешительным). Однако, несмотря на приметы времени, он старается не стращать читателя почем зря, сводя проблему к емкой образной формуле:

           «Что может быть радостнее такого заката

           и карающей