Опоздавшие к лету (сборник). Андрей Лазарчук

ты! – сказал Освальд. – Это же моя сестра. Хоть и двоюродная.

      – А я что? – сказал Шани. – Я, может, женюсь. Когда подрастет…

      – Она ненормальная, – сказал Освальд. – На нее находит… затмение.

      – Ну что ты говоришь – ненормальная, – забеспокоился Шани. – Вполне нормальная.

      – Увидишь еще, – сказал Освальд. – Я же знаю. Я же с ней живу, не ты.

      – Да? – Шани потеребил кончик носа, вздохнул. – Ну ладно…

      – Я тебя, может, как друга предостерег. Она чокнутая.

      – Все равно этот год не переживем, – с тоской сказал Шани. – Чует мое сердце – перемрем все…

      Голая Моника спустилась по лестнице, прошла мимо кухни, где сидели Освальд и Шани, и направилась к пруду.

      – Чего это она? – испуганно сказал Шани, глядя на нее через окно.

      – Говорю же – чокнутая. Находит на нее – людей перестает видеть. Как лунатик, понимаешь? Как будто нет никого.

      – Вот здорово-то, – сказал Шани. – Как бы я это хотел – чтобы никого не было.

      – Давай водки выпьем, – предложил Освальд.

      – Давай, – сказал Шани.

      Из оставшегося в памяти Освальда: Шани водит у него перед носом кривым пальцем и зудит: «А китаеза твой – колду-ун, колду-ун, ой какой колду-ун!..» – Вода в пруду теплая-теплая, даже не мокрая какая-то вода… – Никого нет, только в глаза, как фонарь, светит багровая луна.

      Очнулся Освальд от мягких влажных прикосновений к лицу. Он открыл глаза. Тут же от лица его что-то отдернулось в испуге. Непонятно было, где это он. Попробовал подняться – не смог, что-то крепко держало поперек груди и за руки. В страхе рванулся – руки освободились. Перевернулся на живот. От резкого движения что-то сдвинулось в голове, земля заходила ходуном, как студень, – не удержался и повалился на бок. Отлежался, приподнялся, посмотрел кругом: переплетение стеблей и лоз – огород китайца! Отлегло от сердца. Свет пробивался сверху – лунный; что-то подсвечивало и снизу, Освальд посмотрел в ту сторону: несколько длинных, как свечи, светящихся грибов, свет от них шел яркий, резкий – не чета лунному. В этом свете слева от себя Освальд уловил какое-то шевеление: там, освещенное сзади и сбоку, бугрилось что-то темное и пористое, вроде чуть приподнятой над землей шляпки очень большого и очень старого гриба, и под эту шляпку мелкими вороватыми движениями втягивались тонкие гибкие щупальца… Освальд рванулся так, что затрещала спина, вырвался из-под держащих его стеблей, вскочил на ноги, тут же упал, споткнувшись, и в свете луны увидел, как втягиваются обратно туда, внутрь этой дьявольской клумбы, выбравшиеся наружу стебли – длинные и гибкие, как змеи. Освальд влетел в дом, и здесь его немного отпустило. Здесь были стены. Он достал из ледника остатки пива, припал прямо к горлышку канистры и стал глотать его – ледяное и упругое, глотки проскакивали в желудок как камешки, твердые и тяжелые. После того как пиво кончилось, он был уже твердо уверен: померещилось. Он лег, но уснуть не мог, кошмар возвращался, обрастая все новыми подробностями. Утром он нос к носу столкнулся с Шани, выходившим из комнаты