Первое отражение. Повесть, рассказы, киноновелла. Мария Герасимова

я сейчас эти строки, как плыву по ним, как купаюсь в волнах, а вокруг – бездна сквозь единообразие решеток, пересуды, хваткое на все любопытство – глупые чувства. Я сейчас понимаю, что только тогда дышала полной грудью, истинно ступала по земле, видела небо.

      Я проклинаю и благословляю (неизвестное, но почему-то уместное теперь слово) то время (наверно, потому что в решетках всегда – кресты). Переживания юности, за которыми – нечто огромное, что придется разгадывать все оставшиеся десятки лет. Я уверена, что проживу долгие годы, мне будет отпущена человеческая бесконечность, ежедневная мука единообразием и воспоминаниями.

      Может быть, я была влюблена в него, трудно сказать определенно. Он останется в моей памяти, окруженный особым ореолом.

      Я наблюдала ее призрачный танец и его полный печали и обожания взгляд, следивший за духом девичьего обитания в доме. Он, как и я, научился ценить своеобразие ее выбора – ступить так, а не иначе, произнести то, а не другое. Но это нисколько не противоречило моей ярости, даже наоборот – придавало ей абсолютную, безразмерную величину.

      Через него, через родителей, учителей, одноклассников, через бабушку, случайных прохожих, пассажиров автобусов и всегда недовольных продавщиц я любила и ненавидела, и не было желанней человека, чем она.

      Все было верно, от начала и до конца, я осознавала предопределенность природы, которая создала нас, чтобы одна смотрела на другую. Смотрела, как человек, совокупный и имеющий дар лицезрения, глядит на природу, удивляясь, задумываясь и пытаясь сломать. А я так хотела, чтобы ты хоть раз взглянула на меня по-настоящему! Хоть раз!

      Его расположение ко мне довольно быстро сменилось усталостью-пренебрежением-подозрением и, наконец, неприятием. Я, которая была ближе, чем мать, отличалась, причем коренным образом.

      Он начал тяготиться моим присутствием. Я сказала:

      – Когда она была в последний раз?

      – Не помню, – ответил машинально. Но я точно знала, что он отметил этот день, возвел в степень.

      – Я могу, как только… – начала я, и тут в нем – молния, быстрая, мятежная – а вдруг? Он кое-что понимал про меня, но все-таки уверенным быть не мог, не хватало информации, опыта, он был чутким, но туповатым, стоит признать. Оттого он мне казался лишь совершеннее. Слепота любовная, как много в тебе правильного! Как много проблесков правды, прозрений, открытий, которых не замечаем!.. Если бы его спасти, если бы направить, он мог бы сделать счастье любой женщины, мое счастье, если бы оно было возможно…

      С опаской отвернулся. Не поверил, но надеялся, надеялся!..

      – Да, я могу сообщить.

      Он встал как-то нервно-стремительно.

      – Я сообщу, – твердо пообещала я, не собираясь выполнять обещание. Он проводил меня до двери, щелкнул замком.

      Но по воле судьбы именно я известила: сестричка сдана в психбольницу. Напала на мать в подъезде. Со слов матери, конечно, и некоего «доброжелателя». Я пыталась выяснить,