В горах Тигровых. Иван Басаргин

и забитым. Любка всегда в неге, в сытности. Но, видно, отжила свое Любка. Отлюбила. Баба в гневе – злее дьявола.

      – В людей стрелять! Бейте гадину!

      Но уже бить некого было: Любка, разбросав руки, лежала на песке. С нее сорвали сарафан. Красивое у Любки тело, холеное, сбитое тело. Не урядницкой бы ей бабой быть, а барской. Хотя Любка – деревенская девка. Прибрал за долги у соседа урядник. Скоро забыла горечь полыни.

      – Несите кипяток, шпарить будем!

      – Грешно изгаляться над усопшей, – остановила баб Меланья.

      – Грешно, а тебе приходилось всю ночь кусать угол подушки аль от злости жевать гнилую солому? Нет. Потому как твой Феодосий святой человек, а наши все кобели. И не смей перечить, жена да убоится мужа своего. Шпарить, пусть покорчится.

      – Не дам. Уже отходит, без молитвы и покаяния, – сняла с себя передник и закрыла умирающую Любку. – А вот бумаги ищите, в них наше горе, – приказала Меланья.

      – Чего их искать, жги дом, все сгорит.

      Кто-то вбежал в дом, выгреб из загнетки угли, другие вытолкали детей, и скоро вспыхнул дом, светло стало. Длинные языки пламени взметнулись в небо, может быть, дошли и до звезд.

      Мужики сносили убитых к церкви, разносили раненых по домам. Пять человек убили.

      – Теперь жди казаков, солдат. Ну, убил я урядника по оплошке, так зачем же было драку-то затевать? – сокрушался солдат.

      – Не мы зачали, Зубин зачал.

      – Пороть будут вас, а не Зубина. Правда всегда останется на их стороне…

      Любка умерла. Кто-то из баб даже пожалел:

      – Красивуща, язви ее. Зазря убили.

      – А Параньке дробью глаз выбила тоже зазря? Зуб за зуб, око за око. Праведно убили, еще надыть Параську потрясти, тогда нашим кобелям некуда будет бегать, ежли еще Дуську уханькаем…

      – Вдовиц не трогать. Это божьи женки! Не трогать, говорю! – повысила голос Меланья.

      – Верно, красивуща, но скоро бы завяла на нашей работе, – согласилась и Харитинья. Теперь у нее соперницы по красоте не будет.

      – Детей разведите по домам, – командовала Меланья.

      – На кой черт нужны нам эти выблядки. Вырастут, на наши шеи сядут.

      – Стешка, веди детей к нам. Наша вина, нам ее и переносить, – распоряжалась Меланья.

      – Бросайте Любку в огонь, чтобыть от нее и косточек не осталось! Взяли!

      – Не надо, крещеная ведь, по-христиански и схороним. Несите в сад, до утра там полежит, пока придет власть наша.

      – Айда на сход! Там что-то гомонятся мужики. Гулкое пламя освещало сходное место. Сход тоже ревел, Феодосий, весь в пламени, весь в кипении, орал:

      – На Оханск! Поднимем бунт! Деревни пойдут с нами! Все сметем! Был бы огонек, а пламя будет.

      Из соседних деревень, колотя лаптями по крутым бокам своих клячонок, скакали на помощь мужики, думали, случился пожар. А здесь? Здесь уже случился бунт, маленький, но уже бунт.

      – Будя, не надо подымать бунта!

      – Поднимем, однова помирать.

      – Перебьют нас!

      – Больше