Поднятая целина. Михаил Шолохов

Хопрова, он кидал слова, – словно со стороны, как чужую речь, слышал свой голос.

      – Никакого офицера у меня нету, – глухо сказал Яков Лукич. – Иржала моя кобылка, а воду в мякинник я не носил, помои иной раз… Кабан у нас там…

      – Голос твоей кобыленки я знаю, меня не обманешь! Да мне-то что? А в вашем деле я не участник, а вы угадывайте…

      Хопров надел папаху, – глядя по сторонам, пошел к двери. Ему загородил дорогу Лапшинов. Седая борода его тряслась, он, как-то странно приседая, разводя руками, спросил:

      – Доносить идешь, Июда? Проданный? А ежели сказать, что ты в карательном, с калмыками…

      – Ты, дед, не сепети! – с холодным бешенством заговорил Хопров, подымая на уровень лапшиновской бороды свой литой кулак. – Я сам спервоначалу на себя донесу, так и скажу: был в карателях, был подхорунжий, судите… Но-о-о и вы глядите! И ты, старая петля кобылья… И ты… – Хопров задыхался, в широкой груди его хрипело, как в кузнечном мехе. – Ты из меня кровя все высосал! Хоть раз над тобой поликовать!

      Не размахиваясь, тычком он ударил Лапшинова в лицо и вышел, хлопнув дверью, не глянув на упавшего у притолоки старика. Тимофей Борщев принес порожнее ведро. Лапшинов встал над ведром на колени. Черная кровь ударила из его ноздрей, словно из вскрытой вены. В потерянной тишине слышно было лишь, как всхлипывает, скрежещет зубами Лапшинов да цедятся, звенят по стенке ведра, стекая с лапшиновской бороды, струйки крови.

      – Вот теперь мы пропали вовзя́т![27] – сказал многосемейный раскулаченный Гаев.

      И тотчас же вскочил Николай Люшня, не попрощавшись, не покрыв головы шапкой, кинулся из хаты. За ним степенно вышел Атаманчуков, тоненько и хриповато сказав на прощанье:

      – Надо расходиться, а то добра не дождешься.

      Несколько минут Яков Лукич сидел молча. Сердце у него, казалось, распухло и подкатило к глотке. Трудно стало дышать. Напористо била в голову кровь, а на лбу выступила холодная испарина. Он встал, когда уже многие ушли; брезгливо обходя склонившегося над ведром Лапшинова, тихо сказал Тимофею Рваному:

      – Пойдем со мной, Тимофей!

      Тот молча надел пиджак, шапку. Вышли. По хутору гасли последние огни.

      – Куда пойдем-то? – спросил Тимофей.

      – Ко мне.

      – Зачем?

      – Потом узнаешь, давай поспешать.

      Яков Лукич нарочно прошел мимо сельсовета, там не было огня, темнотой зияли окна. Вошли на баз к Якову Лукичу. Возле крыльца он остановился, тронув рукав Тимофеева пиджака.

      – Погоди трошки тут. Я тебя тогда покличу.

      – Лады.

      Яков Лукич постучал, сноха вынула из пробоя засов.

      – Ты, батя?

      – Я. – Он плотно притворил за собой дверь; не заходя, постучался в дверь горенки. Хриповатый басок спросил:

      – Кто?

      – Это я, Александр Анисимович. Можно?

      – Входи.

      Половцев сидел

27

Вовзя́т – совсем, вовсе.