Поднятая целина. Михаил Шолохов

и с развязностью лучшего в хуторе гармониста, девичьего любимца, указал рукой:

      – Проходите, садитесь, дорогие властя!

      – Нам садиться некогда. – Андрей достал из папки лист. – Собрание бедноты постановило тебя, гражданин Фрол Дамасков, выселить из дома, конфисковать все имущество и скот. Так что ты кончай, полуднуй и выгружайся из дому. Зараз мы произведем опись имущества.

      – Это почему же такое? – Кинув ложку, Фрол встал.

      – Уничтожаем тебя как кулацкий класс, – пояснил ему Демка Ушаков.

      Фрол пошел в горницу, поскрипывая добротными, подшитыми кожей валенками, вынес оттуда бумажку.

      – Вот справка, ты сам, Размётнов, ее подписывал.

      – Какая справка?

      – Об том, что я хлеб выполнил.

      – Хлеб тут ни при чем.

      – А за что же меня из дому выгонять и конфисковать?

      – Беднота постановила, я же тебе пояснил.

      – Таких законов нету! – резко крикнул Тимофей. – Вы грабиловку устраиваете! Папаня, я зараз в рик поеду. Где седло?

      – Ты в рик пеший пойдешь, ежели хочешь. Коня не дам. – Андрей присел к краю стола, достал карандаш и бумагу…

      У Фрола синевой налился рваный нос, затряслась голова. Он как стоял, так и опустился на пол, с трудом шевеля распухшим почернелым языком.

      – Сссук-ки-ны!.. Сукины сыны! Грабьте! Режьте!

      – Папаня, встаньте, ради Христа! – заплакала девка, подхватывая отца под мышки.

      Фрол оправился, встал, лег на лавку и уже безучастно слушал, как Демка Ушаков и высокий застенчивый Михаил Игнатенок диктуют Размётнову:

      – Кровать железная с белыми шарами, перина, три подушки, ишо две кровати деревянных…

      – Горка с посудой. И посуду всю говорить? Да ну ее под такую голень!

      – Двенадцать стульев, одна длинная стула со спинкой. Гармоня-трехрядка.

      – Гармонь не дам! – Тимофей выхватил ее из рук Демки. – Не лезь, косоглазый, а то нос расшибу!

      – Я тебе так расшибу, что и мать не отмоет!

      – Ключи от сундуков давай, хозяйка.

      – Не давайте им, маманя! Нехай ломают, ежели такие права у них есть!

      – Есть у нас права ломать? – оживляясь, спросил Демид Молчун, известный тем, что говорил только при крайней необходимости, а остальное время молча работал, молча курил с казаками, собравшимися в праздник на проулке, молча сидел на собраниях и, обычно только изредка отвечая на вопросы собеседника, улыбался виновато и жалостно.

      Распахнутый мир был полон для Демида излишне громких звуков. Они наливали жизнь до краев; не затихая и ночью, мешали прислушиваться к тишине, нарушали то мудрое молчание, которым полны бывают степь и лес под осень. Не любил Демид людского гомона. Жил он на отшибе в конце хутора, был работящим и по силе первым во всей округе. Но как-то пятнила его судьба обидами, обделяла, как пасынка… Он пять лет жил у Фрола Дамаскова в работниках, потом женился, отошел на свое хозяйство. Не успел