У ног лежачих женщин. Галина Щербакова

барс стоит на задних лапах. Народ желает ему сдохнуть по совершенно нормальному свойству народа желать собакам именно этого. Такой народ – другого не завезли.

      Значит, все по местам и занавес истории подымается.

      Они выходят и останавливаются точно там, где им пометил режиссер их жизни, – посередке улицы.

      Сорока, Панин и Шпрехт.

      Трое, скажем, негеройского возраста. Случись война – уже не взяли бы…

      Одышливый Сорока никогда не снимает фартук. Он у него от мадам Сороки, а она женщина крупная. С Зыкину, но на голову выше. Потому фартук у Сороки кончается там же, где кончаются и штаны, которые у Сороки короткие и старые, а кто это дома носит новые и длинные? На голове у Сороки шляпа, потому что есть понятие – выходить на улицу в головном уборе. Сорока вообще человек строгих понятий. Первым делом он спрашивает:

      – Ты, Панин, конечно, мое поручение не выполнил. У тебя с ответственностью слабо. Тебе говори – не говори…

      Панин худой и абсолютно черный лицом, одеждой, глазами и, надо сказать, и мыслями тоже. Это давно ни для кого не секрет, чернота его мыслей.

      Интересно, как на черном лице проступает краснота. Впечатление, что Панин загорается изнутри.

      – Что еще вам от меня надо? – спрашивает он пронзительным голосом навсегда обиженного человека.

      – Я про звезду тебя просил узнать, – говорит Сорока. – Бачишь? Она против всех ярче. Кто она?

      – Сто раз говорил – Вега, – кричит пронзительно Панин. – Сто раз!

      – Что ты мне лопочешь – роли не имеет. Ты мне обещал показать книжку.

      – Где я ее вам возьму?

      – Сходи в библиотеку, – спокойно отвечает Сорока. – Ты в ней записан.

      – Запишитесь и вы, – возмущается Панин.

      – Все брошу и побегу…

      – Ну вот и я вам так же отвечу.

      Шпрехт переминается с ноги на ногу. На нем драные спортивные штаны, сквозь которые видны волосатые синие ноги, всунутые в розовые с помпонами женские тапочки. Нежность их цвета оттеняет грязь ног, особенно въевшуюся над пятками. Тема грязных ног Шпрехта – это тоже предмет разговора, как и звезда на небе. Никогда не знаешь, какую начнет спикер Сорока. Он всегда успевает со словом раньше других, у него большой стаж по произнесению слов. На этот раз виноват Панин, и ноги Шпрехта утихомириваются в топтании на месте. Дались они Сороке, можно подумать, у самого чище. Вот руки у Шпрехта точно чище, он их всегда протирает «Тройным» одеколоном – и дезинфекция, и лечение суставов. «Тройной» замечательно помогает. Ни водка, ни «Шипр» не идут в сравнение. У Шпрехта два ящика «Тройного». Этого не знает никто, он нес его по улице под видом глицерина. А то бы уже не спастись. Силу «Тройного» народ знает. И для втирания в кость, и от простуды на грудь смоченная тряпочка, ну, и, конечно, для дезинфекции. Это в их случаях дело наипервейшее.

      – Плохо играл «Спартак», – говорит успокоившийся звездным поворотом разговора Шпрехт. – Без настроения, не то что раньше.

      – Все разваливается, – отвечает Сорока. – Купил хлеб, а он внутри сырой, прямо мокрый. Я случай помню. После войны один раз неудачный хлеб испекли, так зава хлебозаводом на другой же день посадили.

      – Это ваши методы, – говорит Панин, – а сорок лет прошло, и что? Хлеб так и пекут сырой.

      – У футболистов нет материальной заинтересованности… – идет своим путем Шпрехт.

      – Это у них-то? – кричит Сорока. – Когда на всем готовом?

      – Тоже ваши методы – все готовое. А мне не надо ваше готовое! – Панин уже совсем зачернобагрел. – Мне оплати как следует мой труд.

      – После войны шахтерам платили будь здоров, – вздыхает Шпрехт. – Ценили. А потом все выкинштейн. Сравняли с наземными работами.

      – Правильно сравняли, – говорит Сорока. – Вы заелись. Как короли тогда жили. А что, другие вас хуже? Тот же наземник Панин.

      – Так не Панину же шахтерские деньги отдали, а вашему брату. Чинодралу райкомовскому.

      – А вы без нас – пыль. Были, есть и будете. Временная буза кончится, и станете по линеечке. Как миленькие.

      – Мы уже не встанем. Мы пар отработанный. Наше дело судна выносить. – Шпрехт снял розовую тапку и вытряс из нее камушек. Грязную ногу при этом поставил на землю. Кривые пальцы мяли ее и получали от этого удовольствие. Что он мучается этими помпонами? Снял и вторую тапку, радостно погружаясь в жирную пыль.

      – Так потом и ляжешь в кровать? – спросил Сорока.

      – Помою, – успокаиваясь соками земли, ответил Шпрехт. – У меня от стирки вода в тазу осталась, мыльная, хорошая.

      – Целую машину сегодня перекрутил, – вздохнул Панин. – Валик стал барахлить. Заедает материю. Приходится раскручивать назад.

      – Вы ленивые, – говорит Сорока. – Я этих машин не признаю. Никакой буль-буль ничего не сделает, пока на доске не потрешь руками, как следует. И обязательное кипячение. Обязательное!

      – Вы, Сорока, здоровый человек, потому что не выработались, разве нас можно сравнивать?