Ты, я и Гийом. Диана Машкова

Аполлинер, как показалось мне с самого начала, не прятался подобно многим другим за вымыслом. Он с готовностью приправлял свои художественные произведения кусочками и кусищами собственной биографии. Он так прочно впечатал, вбил, вонзил в каждую страницу свое исключительное «Я», что оно как стержень держало на себе всю концепцию. Так что от личности было не уйти. Я мысленно принесла глубочайшие извинения бессмертному, в этом у меня сомнений не было, духу Вильгельма Костровицкого и приступила. Пришлось оправдываться тем, что я отнюдь не собираюсь самостоятельно копаться в так называемом «грязном белье». Все уже задолго до меня откопали, рассмотрели и разложили по стопкам. Осталось тактично и выборочно презентовать то, что имеет непосредственное отношение к делу.

      Прежде всего хотелось показать, что Гийом Аполлинер был натурой сложной и неоднозначной. В нем, это признавали и современники, и многочисленные исследователи, говорила буйная смесь противоположностей: веселости и меланхолии, чувственности и тирании, наивности и острого ума, внутренней чистоты и показного свинства. Кстати, весьма свойственная характеристика для многих французских поэтов.

      Перелопатив предварительно не один вариант биографии Аполлинера – причем зарубежные исследователи выступали более «откровенно» и были более жадными до интимных подробностей, – я обнаружила многочисленные обвинения в адрес матери поэта, Анжелики Костровицкой. Какой только ее не называли – деспотичной, взбалмошной, капризной, фривольной. Чего она только не вытворяла – играла в казино, ввязывалась в авантюры, меняла мужчин, отравляла жизнь собственным сыновьям. Мне даже обидно стало за женщину, которая подарила миру гения и которую теперь принято было поносить на каждом углу. Ведь, что ни говори, а если б не ее неординарность и этот самый «деспотизм», Вильгельм Костровицкий никогда не стал бы Аполлинером. Я тяжело вздохнула, подумав о собственных родителях. Как знать, если бы моя мама оказалась более сдержанной в своих эмоциях и не попрекала бы меня всем, чем можно, лет так с пятнадцати, может, и я бы не страдала муками души, не была бы так привязана к литературе. Не стремилась бы отказаться от внешнего мира, охотно меняя его на мир писательских фантазий. Не захотела бы уйти внутрь себя, чтобы там осознать, переварить смысл сказанного и изобрести для себя достойную ценность бытия. Мысленно я вернулась к Аполлинеру. Ну и пусть тяжелое детство, искалеченная душа и разбитое сердце. Как ни крути, а за все в этой жизни приходится платить. И никогда цена не бывает скромной – только соответственной дару. Зато Аполлинер оказался заражен непреодолимой потребностью скармливать миру свои обостренные чувства, вливать в него изощренные мысли одну за другой, подмешивая их в строки собственных стихов. Одним словом, мне мучительно захотелось оставить в покое мадам Костровицкую и не мыть ей кости в очередной, уже неизвестный по счету раз на страницах первой главы. Ну, возможно, неординарная,