Иафет в поисках отца. Фредерик Марриет

я взглянул на ее лицо, которое тогда освещалось блеском серебряной лампы, оно было безжизненно, с чернотой под глазами и морщинами на лбу; глядя на нее, я думал, что услышу скорее бурную симфонию из громовой тучи, нежели приятные звуки женского голоса.

      – Боже мой, сударыня, – сказал я с жаром, но почтительно, – позвольте мне послать за Кофагусом?

      – Не надобно, – ответила она, – я пришла к вам и знаю, – продолжала она, понизив голос, – что вы отпускаете лекарства, даете советы и сами получаете деньги.

      Это меня встревожило, я был обличен, и румянец невольно покрыл лицо мое. Тимофей, который слышал, что она сказала, выражал свое неудовольствие всевозможными телодвижениями. Он то взмахивал ногами, как будто бы их поджигали колеными угольями, то хлопал по карманам, то скрежетал зубами, то сжимал кулаки и кусал до крови губы; наконец он шепнул мне на ухо:

      – Вот почему она все подсматривала и выглядывала у нас. Она все знает, и мы пропали, если ты ее не подкупишь.

      Я оттолкнул его и обратился опять к своей посетительнице.

      – Я предписывал лекарства, сударыня, – ответил я наконец, – в каких-нибудь ничтожных случаях и получал деньги, как вы говорите, когда не было дома хозяина; но мне еще не все здесь доверено.

      – Знаю, знаю, но вам нечего меня бояться… вы слишком скромны… Я хотела бы вам ввериться потому, что не полагаюсь на искусство вашего хозяина.

      – Как вам угодно, сударыня, – сказал я, кланяясь почтительно.

      – Есть ли у вас камфора со спиртом?

      – Есть.

      – Итак, сделайте одолжение, потрудитесь сейчас же отослать ее с мальчиком ко мне на квартиру.

      Я подал бутылку, за которую она заплатила, и велел Тимофею отнести ее по адресу. Тимофей надел шляпу, взглянул на меня и оставил нас одних.

      – Как вас зовут? – спросила она меня тем же приятным голосом.

      – Иафет Ньюланд, – ответил я.

      – Иафет, это хорошее имя, – сказала она про себя, – оно взято из священного писания, но Ньюланд – светская фамилия.

      «Тайна моего рождения открыта», – подумал я, но я ошибался. Она, верно, какая-нибудь фанатичная модистка; я посмотрел на нее еще раз, и одежда ее разуверила меня в этой идее.

      – Кто дал вам это имя? – сказала она, помолчав. Вопрос был довольно прост, но он пробудил кучу неприятных воспоминаний, и я, не желая поверить ей всего, ответил то, что обыкновенно отвечал всякое утро в воспитательном доме: «Крестный отец и мать, сударыня».

      – Мне очень дурно, – прибавила она после некоторого молчания, – не угодно ли вам попробовать мой пульс?

      Я взял ее руку, которая была очень изящна.

      Как жалко, – подумал я, – что она стара, дурна и полухвора.

      – Кажется, что, судя по пульсу, у меня большое нервное раздражение. Я заметила сегодня утром, что пульс мой бил по сто двадцать раз.

      – Правда, пульс очень част, – сказал я, – но может быть, камфора со спиртом помогут.

      – Благодарю