Солнце внутри. Маргарита Зверева

не совсем веря своему счастью, я молча посеменил за ней. Какого-то (вероятно, разоблачительного) разговора с отцом я не боялся совершенно, потому что прекрасно знал: под влиянием алкоголя он сам с большой готовностью ставил под сомнение свои действия. Этому его жизнь научить уже успела. А маму жизнь успела научить не верить решительно ничему, что говорилось отцом в таком состоянии. Так что я был спокоен, как удав, и безмятежен, как роющаяся в сене шиншилла.

      Дома мы застали отца в полном смятении. Это выражалось в том, что сидел он перед черным экраном. Сперва я даже подумал, что он спит, но так как он дернул головой еще до того, как мама начала орать, он, по всей видимости, в некоторой степени бодрствовал. Мама, не разувшись, подлетела к дивану и стала выдавать фразу за фразой из слов, которые мне произносить было строго-настрого запрещено. Я стоял несколько поодаль и диву давался. Не маминым выражениям и не отцовским слишком уж ярко-красным и набухшим ушам, а неснятым босоножкам. В последний раз, когда мама ступила в квартиру в обуви, на плите горела забытая кастрюля. Одновременно мне припоминался случай, когда отец подавился и, кряхтя, валялся на ковре перед диваном. Тогда мама, не торопясь, села и стянула сапоги, перед тем как помочь беспомощно барахтающемуся супругу. Все это означало, что сейчас она была не просто зла, а зла той самой женской злостью, сравнимой с нещадным смерчем.

      – Хоть раз! Еще хоть раз, скотина!! – заходилась мама, прекрасно понимая, что следующий раз непременно настанет, а она совершенно точно не воплотит своих страшных угроз.

      Я отвернулся к стене с чувством недетской неловкости и стыда – не совсем ясно за кого, – и принялся рассматривать итальянские пейзажи, вырезанные из старого календаря и прошедшие достойное перевоплощение в картины. Они были несколько поблекшими и грустными, словно осознавали свою неуместность на старомодных московских обоях. Отголоски давно потухших мечт.

      Пока я всматривался в синие мазки моря и зеленые штрихи кипарисов, родительская схватка нет-нет, а поутихала. Этому способствовало то, что отец, очевидно, признавал свою вину и только из чувства долга давал вялый отпор. Отсвирепствовав, мама прошелестела, пыхтя, обратно в коридор, наконец разулась и отправилась на кухню, откуда сразу стало доноситься грозное постукивание посудой.

      – Телевизор чего выключил? – рявкнула она папиному затылку.

      Отец поспешно схватился за пульт, и экран раскрыл из темноты картинку, как бутон. Мгновенно телевизор всосал в себя всеобщее внимание, до этого направленное на ссору, и атмосфера заметно полегчала. Отец осторожно повернул ко мне красную голову с виновато поджатыми губами и расплывшимися глазами показал на место рядом с собой. Я покорно сел на краешек прогнувшегося дивана. Невольно всплыло сравнение с шикарной мебелью Барона, и я удивился совершенно новому для меня чувству: стыду и отчужденности от своей собственной семьи.

      – Что ты хочешь посмотреть? – тихо спросил отец заржавевшим голосом и громко сглотнул.

      Я пожал плечами, прекрасно понимая, что это был жест примирения.

      Причем