Солнце внутри. Маргарита Зверева

на них ровным счетом никакого внимания. Они были мне не просто неинтересны, они меня даже раздражали, так что я предпочитал избегать их, как предпочитаю избегать все, что меня раздражает. Зачем лишний раз нервы трепать, так? – Барон глубоко затянулся сигарой, плавно выпустил дым через ноздри и затем метнул на меня пронзительный взгляд. Я даже перестал жевать маффин.

      – Но ты! – взлетели брови Барона. – Уж не знаю, в тебе и твоей выдающейся личности ли дело или просто-напросто в правильном моменте, но… Я вдруг понял, что вы, дети, – не просто незрелые люди. Вы – совершенно отдельный биологический вид!

      Я растерянно похлопал глазами и продолжил жевать (пока не поздно).

      – Ладно, не биологический, – согласился Барон с каким-то доводом, всплывшим в его собственной голове, – но идейный. Ваше мышление, ваше видение мира же отличается от взрослого разительным образом, правильно?

      Я так напряженно слушал и боялся не понять очередного вопроса, что чувствовал себя как на экзамене.

      – Мы… – сглотнул я слюну и откашлялся. – Мы думаем часто не так, как взрослые, наверное.

      – Наверное, – фыркнул Барон. – У тебя просто еще не развита саморефлексия.

      Я виновато улыбнулся.

      – Неважно, – откинул он слово кончиком сигары. – Это даже не был вопрос. Это констатация факта. Дети – это подвид между животными и взрослыми людьми. Вы еще не научились, не были вынуждены, вернее, подавлять свои инстинкты так называемым разумом. Вы живете по инерции. Вы живете так, как вам нравится. Или, проще говоря, так, как вам хочется в данный момент.

      Смысл последних двух предложений я наконец понял и радостно кивнул. Но тут же осекся.

      – Ну, в школу мне, например, не нравится ходить, а надо, – сказал я деловито, довольный, что хоть как-то поддерживаю такой серьезный разговор. – Или уроки делать, или пить молоко с пенкой, или доедать суп…

      – Хорошо, хорошо, – помахал мне рукой Барон, чтобы я угомонился. – Черт с ним, с супом… Хотя ты прав, в некоторой степени. Школа, уроки, суп… Это уже подавление свободы.

      – Да! – дыхнул я восторженно.

      Именно в то мгновение – скорее случайно, чем намеренно, – Барон полностью втерся ко мне в доверие.

      – А знаешь, в чем ваша свобода? – спросил Барон полушепотом.

      – В играх и сладостях? – тоже прошептал я в ответ.

      – «О tempora! О mores!»[1] – возвел Барон страдальческий взгляд к высокому потолку.

      Я покрепче вцепился в свою чашку. Очень не хотелось так легко потерять расположение такой личности. Но, оторвавшись от потолка, Барон посмотрел на меня снова вполне благосклонно.

      – Ваша великая свобода в том, наивный мой друг, что вы не знаете, что такое смерть, – сказал он и с некой горечью отхлебнул коньяка из бокала.

      – Но я знаю, что такое смерть, – возразил я. – Я видел мертвую…

      – Теоретически, – прервал меня Барон. – Но практически она тебя никак не касается. Ведь правда? Ты когда-нибудь умрешь?

      – Ну… – опешил я. – Наверное, да… Как

1

О времена! О нравы! (лат.) (Здесь и далее – примеч. ред.).