Одесса-Париж-Москва. Амшей Нюренберг

тебе, – прошептал я, – дорогая луна…»

      И уснул.

      Ювелирная работа

      Я еще в постели. За окном бушует первая снежная метель. Большие, мокрые хлопья весело стучат в запотевшие стекла и прилипают к ним. В комнатке полумрак. За фанерной стеной, оклеенной нежно розовыми обоями, знакомые часы тяжело и протяжно бьют семь. Надо печку затопить, сбегать к старому лавочнику Менделю за белым с изюмом хлебом… Но первый снег нагнал на меня такую лень, что пальцем шевельнуть не хочется. Я лежу под своим ватным пальто и думаю о ненаписанных еще зимних пейзажах.

      В мозгу живо расцветают и гаснут заснеженные улицы, переулки с притихшими почерневшими заборами, голыми деревьями, бледно-желтым вымороженным небом и одинокими фигурами спешащих людей.

      1930. Отец художника Марк Нюренберг сидящий и курящий трубку. Бумага, уголь. 34×23

      Вдруг бесшумно открывается дверь и в комнату входит незнакомая пожилая женщина в тяжелом черном платке. Она медленно стряхивает с себя талый снег и, притаптывая большими галошами, простуженным голосом спрашивает:

      – Вы художник?

      – Да.

      – Я к вам.

      Не дождавшись моего приглашения, она придвинула к себе стул и, усевшись, важно начала:

      – У меня к вам большое дело. Только слушайте меня обоими ушами. Вчера я была у знакомых и видела портрет, нарисованный вами. Работа действительно художественная и сделана золотыми руками. Мадам Финкель – как живая. Вот-вот она откроет рот и что-нибудь скажет. Не буду много говорить. Я тоже хочу иметь такой художественный портрет.

      – Хорошо, я вас нарисую.

      – Сколько может стоить такой портрет?

      – Пять рублей.

      – В богатой багетной раме и со стеклом?

      – Без.

      – Дороговато…

      Деловито оглядев комнатку, она продолжала:

      – Конечно, я не мадам Финкель… Наследство, оставленное мне покойным отцом, не вызвало зависти в сердцах моих родственников. Я бедная, но гордая женщина. Торговаться с вами не буду. Я хорошо понимаю, что труд художника – это не труд торговца соленой рыбой. Пусть будет так, как вы хотите, – пять рублей, но…

      Она вместе со стулом осторожно придвинулась ко мне и, наклонившись, тихонько прошептала:

      – Но у меня к вам просьба.

      – Какая?

      Она сняла с себя платок и, прижимая длинную коричневую руку к ветхой лиловой кофте, прошептала:

      – Нарисовать на моем портрете все то, что вы нарисовали на портрете мадам Финкель.

      – Что именно?

      Нюренберг и Менаше

      – Золотые часики с монограммой и богатую брошь. Шикарную вязаную шаль, шикарное жабо.

      Немного помолчав, поглядывая на запотевшее окно, задумчиво добавила:

      – Пусть дети мои, когда подрастут, радуются. Им не будет стыдно за свою мать, за Хаю Медовую.

      Через три дня я сдал моей заказчице портрет, нарисованный жирным итальянским карандашом на великолепной слоновой бумаге. На сухой и плоской груди