Собрание сочинений. 4 том. Николай Ольков

без осколков. Вы ему сами скажете?

      – Не знаю. Его отец у меня, мы старые знакомые, но только с отцом. Я подумаю.

      Утром старшего Еремеева пустили к сыну. Он лежал в палате один, только что проснулся после большой дозы снотворного, наверное, по виду отца обо всем догадался.

      – Папка, это правда?

      Отец кивнул:

      – Правда, сынок. Спасти Софьюшку не было никакой возможности. Крепись, Гриша!

      Мужчины помолчали, Григорий пытался подняться, но боль сковала, и он упал на койку. Вошел Шиманов:

      – Вам надо полежать хотя бы пару дней, потому что сейчас могут проявиться еще какие-то нарушения, все-таки удар был сильным. Григорий Иванович, примите наши соболезнования. Мы вас отпустим под наблюдением, чтобы проститься с женой.

      Григорий отвернулся к стенке и заплакал.

      Тело единственной своей невестки Иван Сергеевич привез в свой дом, так договорились с Григорием: ехать до города ему нельзя, а отпускать ее одну он не согласился. Отец осторожно намекнул, что можно похоронить дома, сын ухватился за эту мысль, теша себя надеждой побыть с женой хоть сколько-то больше. Иван Сергеевич съездил домой, попросил женщин из своей конторы помочь выбрать какую надо одежду, у Сонюшки с собой целый чемодан с платьями и кофтами, мужниными сорочками, даром что на три дня ехали. Отец видел, что сын его два дня подряд одну рубаху не носил, и брюки сам не утюжил. Женщины показали светло-вишневый шерстяной костюм, кажется, Соня его ни разу здесь и не доставала. Иван Сергеевич усомнился, уместен ли столь веселый цвет, а супруга, уткнувшись в свернутую ткань, утолив слезы, прошептала, что Сонюшке очень к лицу был этот наряд, и пусть она идет в нем, и никто не осудит, потому что чиста она перед людьми и Богом.

      Гроб, сделанный в совхозной столярке, обили красным бархатом, и лежала Софья Еремеева, будто отдохнуть прилегла. Год назад здесь отгуляли свадьбу, вон в ту комнатку отец с матерью отправили молодых, а сами ушли в избушку на ограде. Клава, как гостей проводили, смущенно шепнула мужу, что простынку с брачной постели невестка с собой увезла, не кинула в стирку. Иван Сергеевич тоже чуть смутился, но кашлянул и ответил, что так и должно быть, Еремеевы сроду подержанных баб не собирали, и крепко обнял жену.

      Григорий с Соней часто приезжали в деревню, летом пару дней успевали поработать на сенокосе, Гриша стоял у стога с вилами, подавал наверх по целой копне, Соня в простеньком свекровкином платьишке и белом платочке с грабельцами ходила за копновозами. Смуглая, крепенькая, она смущала молодых парней и мужиков, но никто даже слова не мог позволить. Только старый фронтовой товарищ Еремееева как-то спросил:

      – Сергеич, а невестка твоя какой нации?

      Иван оторопел:

      – А хрен его знает, какой. Нашей, советской нации.

      Не унимался дружок:

      – Вот гляжу на нее: или кавказских кровей, или еврейских?

      Иван рассердился:

      – Что ты привязался? Нет у ней никого родных, из детдома пошла