Семь повестей о любви. Владимир Макарович Шапко

для передачи его на бумагу. Хотя Роберт Иванович всегда писал легко. И слова сами прибегали к нему. А тут – никак.

      На работе он спросил:

      – Дарья Сергеевна, как вы будете голосовать на референдуме? О будущем Советского Союза?

      – Это мое дело! – буркнула Золотова.

      – Да, конечно…

      Вошёл Колпаков. Ещё трезвый. Поспешно исполнила слонихин боковой танец Золотова. Роберт Иванович тоже привстал с протянутой рукой.

      Колпаков пожал руку.

      – Вы определились с референдумом, товарищи?

      Сотрудники молчали и словно бы чесали в затылках.

      Тогда Колпаков вышел. Реденькие усы его пошевеливались. Напоминали заводные усы мыша. Идя к себе, он точно принюхивался к чему-то. Нехорошему, вонючему.

      За столом косился на бутылку. Решительно задвинул её в тумбочку. Постучав в стену, крикнул:

      – Дарья Сергеевна, зайдите с отчётом!

      Дарья забежала, напевая. Домашние тапочки на её ногах походили на бисквиты. Повернула в двери ключ.

      Колпаков встал, сразу охватил округлость Дарьи. Всю. Голая округлость была как пиво в целлофане.

      Роберт Иванович достал блокнот. Послушал ритмичный приглушённый стук, идущий от стенки. Быстро написал: «Какая могучая пара! Всё-таки любовь творит чудеса!»

      Заиграл на калькуляторе.

      Дома вечером он много, плодотворно писал. Потом перед сном отдыхал, откинувшись на спинку дивана. В телевизоре чукча дёргал железку во рту. Вроде как непроходящую зубную свою боль. Не удержавшись, Роберт Иванович дернулся к столу: «Гениальная музыка чукчи! Наше Северное сияние!»

      Потом там же жирафы куда-то медленно шли. Как движущееся письмо каракулями. Эти Роберта Ивановича не заинтересовали. Никак не изобразил. Не пригодятся в романе. Да. Устал я что-то сегодня. Пора, наверное, дать отдых моему серому веществу. Да.

      И всё же снял трубку, набрал номер Нины Ивановны и ещё долго рассказывал ей о новой главе, которую он сегодня записал. У его светящейся возле торшера золотой головы, в трубке бились восторженные слова женщины. Роберт Иванович улыбался.

      8

      Утром он как всегда торопился на Профсоюзную в заготконтору. Уже хорошо поработавший за столом, радостный, оставив дома ещё одну главу. Ножки Недобеги работали, как бойкие костылики.

      Две пожилые сёстры Ерошины уже сидели на лавочке.

      – Вон, смотри – палкает. Нинкин писатель, – говорила Парасковья, старшая.

      – Да зачем он ей такой кутельпятенький? – возражала Катерина, младшая. – Да и не выйдет она никогда за такого! Ровно не посуху идёт, а по грязе ножками-то чапает.

      – Не скажи, сестра, – смотрела вслед Роберту Ивановичу Парасковья, – не побренгует. Хреновенький плетешок, да за ним затишок…

      Сёстры возвращали руки на животы. Величественные, зобастые, как бомбы.

      Но пробежали мимо Гуляшова и Кадкина из Сельхозтехники.

      – Чего сидите-то, тетери? В «Промтоваре» на