Шмель. Александр Михайлович Коротков

щает количество человеческих пустых голов на квадратный метр серого, мокрого асфальта. Это-то меня и радует, ведь, никто не мешает, не путается под ногами и не пересекает хаотически твою размеренную траекторию движения. Хотя, даже этих, редких прохожих, я украдкой разглядываю из-под козырька своей кепки, потому что мне интересно то, как они себя ведут, что же выкинут на этот раз, в этой ситуации.

      Я не помню своих родителей. Они, наверняка, были, но кем являлись и как выглядели я, увы, теперь уже сказать не могу. Все как-то подзатерлось в непрерывном мельтешении и броуновском перемещении сознательной, взрослой жизни. Ведь, человек не может помнить всего, что с ним когда-либо происходило, верно?! А уж детство тем более. Наверное, запоминаются яркие впечатления или необычные ситуации, но я жил серой мышью, не имел ни друзей, ни врагов, был середнячком в школе и институте, боялся что-либо громко сказать на посиделках с одноклассниками, одногруппниками, коллегами. Чаще – слушал. Так и прослушал основную часть своей юности. Экстремальных выходок избегал: драться с кем-либо боялся, влюбляться ленился, напиваться стеснялся. Да и денег жалел. Знаете, говорят, что жизнь течет, так вот она и протекала, а я лишь беспомощно дергал конечностями в ее течении, с интересом и страхом оглядываясь по сторонам.

      Мало что было мне интересно. Поэтому-то я, скорее всего, и не спорил никогда, ведь не было позиции, которую хотелось бы отстаивать. Кино лишь помогало убить время, книги редко вызывали интерес, поскольку мысли авторов не были мне близки. Живопись я просто не понимал. Театры нагоняли тоску своей надуманностью и наигранностью. Станиславский во мне на каждом спектакле кричал на сцену свою излюбленную фразу. Танцы были мне просто противны, поскольку напоминали механические, неосознанные и бессмысленные телодвижения, похожие на рефлексы животных, направленные на привлечение противоположного пола для спаривания. Спорт мне не удавался, поскольку я был не азартен. Мне, просто-напросто было плевать, что кто-то прибежит, приплывет или прыгнет быстрее, выше, лучше меня. То же самое и с игровыми видами: я никак не мог взять в толк, почему должен переживать, что кто-то другой поместил мяч в ворота моей команды. А музыка…Вот с музыкой дело обстояло по-другому. Когда я слушал ее, душа во мне, будто бы, колыхалась, раскачивалась из стороны в сторону. Аккорды песен и звуки голосов лучших исполнителей входили в резонанс со звуками моей внутренней вселенной и заставляли ее вибрировать. Я знал всех хороших музыкантов современности и прошлого, мог с первых нот, звуков и скрипов узнать песню, подпевал всему, что нравилось, моментально запоминая слова. Если быть честным, я считал, что музыка может заменить мне все: дом, еду, воздух, может помочь справиться с любыми трудностями, утихомирить всевозможные переживания. Часто, мне даже на свой организм было наплевать, я полностью заглушал внутренний голос, пустой звук материи, когда, например, на пробежке он начинал ныть и пресмыкаться перед такими ничтожными физиологическими факторами, как боль, нехватка кислорода, тошнота. В эти моменты я просто делал его звук потише и погромче включал плеер с одной из своих любимых песен, которая несла меня дальше на волнах своего пятилинейного нотного стана, меж диезов и бемолей, мимо скрипичного ключа, к нотам, четвертым, восьмым, шестнадцатым.

      В школу меня, насколько я помню, устроили. По знакомству. Она считалась хорошей в районе и давала возможность поступить в престижный ВУЗ. В него меня тоже устроили. По знакомству. Один из самых уважаемых в городе, а все для того, чтобы после его окончания я смог устроиться на высокооплачиваемую ненавистную работу, чтобы иметь возможность тратить деньги на ненужные глупости в те моменты своего времени, которые оставались после прожигания недель рабочими буднями. Закончив ВУЗ, я не смог найти работу, и меня на нее устроили. По знакомству. Ее я, как и предыдущие этапы своей героической судьбы, тоже ненавидел. Школьная жизнь сделала меня самостоятельным. Теперь уже не бабушка водила и забирала меня, а я сам уходил с утра и приходил по ее окончанию к бабушке на обед. Школа – маленькие джунгли. В ней каждый борется за выживание, охотится и избегает охоты на себя, старается не быть съеденным. Классные парни и девчонки парят на своей крутости и популярности, а неудачники и уроды барахтаются в своей крови и блевотине. И все довольны, все делают вид, что не замечают других. А я не был ни классным, ни уродом, я смотрел и на тех, и на других с интересом и впитывал, как губка. Всему в жизни мы учимся: ходить, говорить, держать ложку, так и здесь мы учились не только историческим датам, суффиксам и мировым столицам. В первую очередь мы учились взаимодействовать с другими людьми, вести себя по-разному с разными окружающими для достижения поставленных себе целей. Мы начинаем вести дружбу с отличниками, чтобы не париться с учением неинтересных параграфов, а списывать. Мы подлизываемся к преподавателям и играем роль того, кто мог бы им понравиться, чтобы нас не вызывали лишний раз к доске. Мы надеваем широкие джинсы, чтобы одноклассники звали нас на дни рождения. Это был настолько странный период жизни, что я даже не могу его толком описать. Нечто похожее на процесс превращения шарика в Шарикова в собачьем сердце. Сначала я учился писать и разговаривать, потом изучал моменты общеобразовательной программы, и, вскоре, почти-что научился самостоятельно думать и размышлять,