Литература как опыт, или «Буржуазный читатель» как культурный герой. Татьяна Венедиктова

M. Charles Dickens and the Performing Selves. Dickens and the Public Readings. Oxford: Oxford University Press, 2006. P. 17.

      96

      «Всплывет ли в океане литературы книга, которая по своей волнующей силе могла бы соперничать с такою газетной заметкой: „Вчера, в четыре часа дня, молодая женщина бросилась в Сену с моста Искусств“?» Бальзак О. Гобсек. Шагреневая кожа. Отец Горио. М.: Эксмо, 2007. С. 106.

      97

      Богатый материал об этом содержит книга К. Литтау «Теории чтения. Книги, тела и библиомания», см.: Littau K. Theories of Reading. Books, Bodies and Bibliomania. Cambridge: Polity Press, 2006.

      98

      Вот как описывал сложившуюся ситуацию Кольридж: «В старые времена книги были оракулами веры; потом, по мере развития литературы, они превратились в почтенных наставников; потом опустились до уровня советчиков-друзей, а по мере того как число их множилось, пали еще ниже – до ранга забавных приятелей. Теперь, когда все как будто бы научились читать и все читатели готовы судить, многоголовая публика, магией абстракции превращенная в подобие личности, воссела, как самозваный деспот, на критический трон». Coleridge S. T. Biographia Litteraria. Vol. 1. P. 57, 59.

      99

      Цит. по: Machor J. L. Reading Fiction in Ante-bellum America. Informed Response and Reception Histories, 1820–1865. Baltimore: The Johns Hopkins University Press, 2011. Р. 48.

      Даже еще более выразительный ориентир «правильного чтения» (он же и пример самодовольного педантства!) дает статья из лондонского журнала Sharp (1867), само название которой исполнено праведного пафоса – «Чтение как средство усвоения культуры»: «Прочитав первое предложение, – поверяет нам ее автор, – я некоторое время размышляю над ним, развивая, насколько могу, авторскую мысль и сжимаю сказанное, в той мере, в какой возможно, до единственного внятного и точного выражения. Затем я прочитываю вторую фразу и предпринимаю то же усилие. Затем я сравниваю их и размышляю над ними… ничто из текста, будь то поэзия или проза, история или описание путешествий, политический, философский или религиозный трактат, не должно ускользать от внимания и рефлексии». Цит. по: Gettellman D. «Those Who Idle Over Novels»: Victorian Critics and Post-Romantic Readers // A Return to the Common Reader / Ed. B. Palmer and A. Aldershot; Burlington: Ashgate, 2011. Р. 66.

      100

      Цит. по: Machor J. L. Reading Fiction in Ante-bellum America. P. 40.

      101

      См. об этом подробно в: Richardson A. Literature, Education, and Romanticism. Reading as Social Practice 1780–1832. Cambridge: Cambridge University Press, 1992. P. 31 и др.

      102

      Цит. по: Rubin J. S. The Making of Middlebrow Culture. Chapel Hill; London: University of North Carolina Press, 1992. P. 18.

      103

      И вдохновением, и предостережением в разработке этой темы может послужить недавняя попытка известного американского слависта У. М. Тодда осуществить операцию, очень сходную с той, что мы пытаемся осуществить в следующей главе на примере западной литературной культуры XIX века, – но только на русском материале. Статью «Хитрость русского романа» критик начинает с заявления о том, что со времен Э. М. Вогюэ западные наблюдатели связывали своеобразие русской классики с отсутствием искусственного формализма, эстетизма и в целом «буржуазной ориентации, характеризующей западный роман». Нетрудно предположить, что эта эстетическая неповторимость была обусловлена отсутствием «плотной среды условностей, характеризующей западное общество, или отсутствием формальных литературных условностей, характеризующих западное искусство». В самом деле, поясняет Тодд: русская читающая публика в XIX веке оставалась немногочисленной – сравнительно с западноевропейской и соотносительно с