Жизнь в другую сторону. Сборник. Виктор Николаевич Никитин

на зов студентов, нетерпеливо стучащих номерками по барьеру. Вот и я выношу пальто, а принимаю куртку. Скоро закончится пара, наступит большой перерыв и народу заметно прибавится.

      Отмеренная делениями колбаса ждёт. Есть время для передышки. Тогда Стёпа был неприхотлив в еде. А однажды прямо на моих глазах, сидя у себя на кухне, за один присест уничтожил палку копчёной колбасы – всего-то десяти минут ему хватило! Предлагал и мне поучаствовать, но я отказался, ограничившись чаем. Он так был увлечён разговором, вернее, тем, что я ему рассказывал, что не заметил, как добрался до самого конца – уже ножом верёвку резать начал, держась за сморщенный остаток оболочки, только тогда опомнился! Выглядел растерянным, сам себе не мог поверить в то, что сделал, а когда сообразил, то расхохотался. Мне тоже, правда, было смешно: всё нарезал и нарезал кружочками, подбрасывал в рот, головой кивал, переспрашивал меня: «да ну?» и вот как получилось.

      Звенит звонок, и из коридора высыпает народ. Шумно, весело. Теперь только успевай принимать и подавать верхнюю одежду. Подходит Шипулин, знакомый Стёпы, его товарищ по хоккейной секции. Он с интересом смотрит, как мы трудимся. Нет, даже так: его забавляет Стёпа в неловкой роли гардеробщика. Его в нём веселит буквально всё – то, как он берёт номерок, как идёт к вешалке, как снимает пальто, отдаёт его, а потом принимает и снова несёт… «Глядите, как Соболев работает!» – восклицает Шипулин. Стёпе и самому смешно, но он держится, неоправданно хмурясь, – такое внимание ему не очень приятно. Вряд ли кто-то на него смотрит. Однако дело совсем не в этом.

      Образуется длинная очередь: Стёпа явно не справляется с потоком, он просто не успевает. Он выглядит одновременно рассеянным и потревоженным. Начинает путаться: принёс девушке мужское пальто, а парню женскую шубу… Шипулин, комментируя, веселится вволю: «Смотрите, что Соболев делает!» Стёпа пытается разобраться и исправить ситуацию, ему подсказывают: «Нет, не то, – другое!» Слышится голос из очереди: «А побыстрей там нельзя?»

      Уже у него свалилось на пол чьё-то пальто, покатилась шапка, посыпались номерки – так бывает, когда задёргают с разных сторон. Уже Стёпа топчётся по этому пальто, подслеповато оглядываясь, а потом – никуда не глядя… Мне тоже особо некогда разглядывать, что там у него происходит, – я пока что успеваю. И вот пауза, и неожиданная развязка.

      Устав от напряжения, не понимая, чего от него хотят, Стёпа вдруг становится безразличным; я бы сказал, странно безразличным и даже отрешённым. Наверное, так он защищался. Он наклоняется, поднимает это тёмное пальто с оторванным хлястиком и следами от своих подошв на нём. Он выносит его, чтобы отдать – но кому? Непонятно. Он выносит его как какое-то больное животное, завёрнутое в плотную тряпку, неизвестное науке и оттого неприятное, – брезгливо, на вытянутой руке. Шипулин ещё успевает весело прокричать: «Давай пошевеливайся!» и вдруг разом меняется в лице. Стёпа стоит у барьера и поводит рукой, предлагая животное пальто очереди. Помрачневший Шипулин