Яблоко для Ситы. Искандар Хамракулов

ь которого я уже не надеялся, ведь меня сильно покалечила война…

      Война принесла много бед и горя. Погибла вся моя семья. Погибло больше половины людей с нашего гузара-улицы. С той поры я и воюю. На войне успел состариться. И хотя мне всего сорок три года, чувствую себя на все пятьдесят. За это время я видел много разбитых судеб, роковых обстоятельств, несправедливости. Всем сердцем ненавидел врагов. Долгое время, если кто-нибудь из них попадал к нам раненый в плен, не оказывал помощи. Зачем, думал я, коль он мой враг? Пусть умирает. Не знаю, как это бы долго продолжалось, если бы к нам не попал в плен русский лекарь.

      Мистер Бест попал к нам как раз в самую горячую пору боёв за город Хост. Город мы тогда оставили – очень много было у русских танков. Были злые-презлые и не щадили никого. Его пощадили. Что мне изменило, не знаю. Да и не мне одному. Его сто раз могли убить мои товарищи. Ни у кого не поднялась рука. Русский табиб спокойно ходил внизу по дороге от одного раненого к другому, оказывал помощь, шел к третьему, и ничего не боялся, как будто Аллах дал ему сто жизней.

      Мы, моджахеды, знаем что такое смелость. Я знаю себя и каждый из нас знает себя. И вот тогда, глядя на этого врача, каждый из нас, наверное, подумал, что не смог бы ходить под пулями, как этот русский. Может, поэтому у всех возникла одна и та же мысль, не стрелять в него.

      Бой тот был обычным. Были и пленные, и раненые. Двоих шурави повели в специальное место, где содержались военнопленные. Их, при случае, можно было обменять на своих. Впрочем, речь не о пленных, а об одном пленном, о русском лекаре.

      После окончания боя я спустился на дорогу, подошел к парню и стал смотреть на его руки, как он перевязывает раненого. Ловко перевязывал. Перевел глаза на его лицо и поразился, потому что он улыбался. Я оглянулся – два дымящихся бронетранспортера, танк, десятки трупов, а этот белобрысый улыбался.

      Когда он закончил работу и сложил инструмент в медицинскую сумку, я показал ему на нее, мол, поднимай и следуй за мной.

      В ответ он посмотрел на меня с улыбкой на лице и покачал головой, мол, не подниму.

      Я прямо-таки опешил от такого нахальства. Все пленные, кто к нам попадали прежде, готовы были ноги нам лизать, лишь бы их не убили, а этот не хотел поднимать свою же ношу!

      Подумал, что не понял меня, и снова показал жестом, чтоб взвалил рюкзак себе на спину и шел за мной.

      Он еле оторвал рюкзак от земли, будто бы тот очень тяжел для него, и снова положил на место.

      Тут я не выдержал, двинул его прикладом автомата. О господи, как я потом об этом сожалел. Однако русский лекарь с той же улыбкой, но уже со строгими глазами, каких я не видел у отца своего, так посмотрел, что я застыл с поднятым прикладом… Потом он показал на свои руки и сказал по-английски: «Это руки хирурга. Помогите поднять сумку мне на плечо».

      Я повиновался. Именно повиновался. Не знаю что на меня нашло. Я был потрясен. Увидев мое смущенное состояние, наш командир Ходжи Мурод рассмеялся – он и его парни стояли вокруг нас и наблюдали за скандалом. «Вафо Назар, – сказал Ходжи Мурод. – Бери его в лазарет. Походишь под его началом».

      Он как в воду глядел, этот Ходжи Мурод. Уже через полчаса я работал под началом этого белобрысого…

      После того боя у нас тоже был тяжелораненый – хазариец из кишлака Лагман, некто Амриддин. Он был ранен в спину. Левая сторона его рубашки, начиная от лопатки до колен, была мокрой от крови. Лагманца решено было доставить в лазарет. И, хотя такие раненые у нас не выживали – на все ведь воля Аллаха, для очистки совести мы решили доставить тяжелораненого в лазарет. И надо же, этот Амриддин выжил…

      Да… Мы погрузили лагманца в уазик, такой советский джип, за рулем солдат-шофер, вчетвером отправились в горы. Перед тем, как погрузить Амриддина в машину – хазариец был еще в сознании – русский лекарь, улыбаясь, сказал, что раненый через полчаса помрет. Я ничего не сказал, потому что и без него знал, что так и будет, и другие ничего не сказали, потому что им нечего было сказать.

      Когда проехали километров пять, русский вновь сказал, показывая на бедного хазарийца, что через двадцать минут тот скончается. Надо оперировать. Я опять ничего не сказал, потому что если говорить нечего, не надо говорить. Через минуту, когда на губах хазарийца появилась пена, я приказал солдату свернуть с дороги и притулить машину так, чтобы ее не было видно.

      Остановились. Русский показал, чтобы мы вытащили раненого из машины и положили его на землю. Далее без паузы он сказал шоферу, чтобы поднял капот джипа. Сам скинул рюкзак, достал из него пластмассовую коробку, размером с коробку для ботинок, и открыл ее. В ней хранилась какая-то штуковина с электрическими проводами. Мы переглянулись с шофером: не мина ли? Нисколько не мешкая, пленный соединил два конца провода с аккумулятором. На приборе зажглась красная лампочка. Потом он приказал шоферу, да, именно приказал, принести сидение машины и положить на него несчастного Амриддина животом вниз. Мне дал спирт и показал, чтобы я срезал рубашку и зачистил рану. Я так и сделал. Он тем временем расстелил на земле свой халат, встал на него коленями, вынул из той самой коробки какую-то катушку, прикрутил к ней металлическую