Патриарх Никон. Том 2. Михаил Филиппов

заграбили всю древнюю утварь наших царей, их короны, жезлы, сосуды, одежду; грабили частные дома; золото, серебро, жемчуг и камни понатаскали грудами; рядились только в бархат и парчу; пили из бочек старое венгерское и мальвазию…

      А русские, советовавшие им это безбожие и безобразие, в Кремле в Светлое воскресение молились за царя Владислава…

      Памятно и живо было это не только в предании народном, но многие из москвичей, свидетели этих ужасов, были еще живы и рассказывали об этих подвигах Гонсевского, и теперь сын этого Гонсевского, первый вельможа и воевода Польши, едет как пленник в Москву.

      Хотя как трофей, но все же с почетом царь велел его ввести в Москву.

      Народ несметной толпой двинулся на Смоленскую дорогу, откуда должен был прибыть пленник.

      – А что, его жечь будут на Лобном? – спрашивает один из бегущих на Смоленскую дорогу.

      – Аль жечь, аль колесовать, аль четвертовать, как царь да бояре соизволят, – отвечал авторитетно вопрошаемый.

      – Что ты! что ты! – останавливается третий. – Бают стрельцы, из Царя-де пушки его выстрелят, – значит, туда на польскую сторону… и полетит, значит, он туда восвояси к ляхам.

      – Да что вы тут рты раскрыли, – кричит на них появившийся пристав, – приказ-де воеводы не останавливаться…

      – Да мы, почтенный…

      – Вот я те почтенный…

      – Да уж скажи, почтенный… аль четвертовать будут, аль колесовать, аль из Царя-пушки?..

      – На Иване вздернут… чтоб Москва и крещеный мир видели…

      – Ахти страсти какие!

      И побежали все трое рассказывать любопытным, что вот-де Гонсевского да на Иване повесят, сам-де пристав сказал.

      И гуторит толпа о разных пытках и казнях, какие готовятся сыну сжигателя Москвы; а тут вдруг показывается сначала наше конное войско, потом пешее, – последнее окружает пленников пеших, – а там несут и везут разные трофеи: пушки, знамена, барабаны; а там в коляске сам гетман; с ним сидит ближний боярин царский, а коляска окружена сильным конвоем.

      Гонсевский кланяется народу налево и направо.

      – Прощения просит за родителя, – кричат многие.

      – Его бы на возу… а то, гляди, в колымаге, да еще царской… и кажись, с ним… а кто с ним?.. Эй ты, как тебя там?

      – Аль боярин Борис Иванович, аль боярин Илья Данилович.

      Бежит баба, расталкивает их и мчится вперед.

      – Ай, опоздаю… пустите… пустите, православные христиане.

      – Куда ты, точно с цепи.

      – Ай, опоздаю, родненькие.

      – Да куда?

      – Да я-то?.. Поглядеть… поглядеть, родненькие, как-де вешать будут бусурмана.

      Но диво: подъехала коляска к Красному крыльцу, а там встретили Гонсевского стольники и Матвеев, ввели в его царские комнаты.

      Народ недоумевает.

      – А вешать-то? А четвертовать? – раздаются голоса.

      – Лгал-то, вишь, ярыжка, – оправдывается одна чуйка.

      – Лгать-то лгал, и мне-то невдомек… Допрежь баяли, на виселицу, а теперь?..

      – Теперь…

      – Чаго