Эфиверсум. D M

emphasis>к нам обращенные при Жизни,

      «написанной» людьми,

      с надеждою на Бесконечность сих временных песков земли?…

      Повинуясь потоку истинного желания, мы неуклонно постигаем «азы» Смысла Жизни, подобно, прежде, обучению ее Школе – Базе, а затем – Ее Высшим благам и открытию Тайн Мироздания. Диплом – в качестве совершенной свободы от всех пут видимого и материального.

      Тем далеким и жарким июньским днем, в полдень, г-жа Марвуар Фильна Анжелина изволила умирать для того, чтобы проснуться, так и не постигнув за 82 года жизни – «сути Бытия».

      – Эльбруг, друг мой, подойди,– подала первое хриплое подобие слов, г-жа Марвуар.– Помнишь,– солнце уютно обнимало ее ноги отблеском серпа на одеяле,– мы детьми с тобой запрыгивали в отбывающий поезд,– прищуривая глаза как от наслаждения солнечными лучами детства,– и неизвестно куда, лишь бы за внутренним зовом таинств. И она опечаленно выпустила руку Эльбруга, на миг взглянув на него потухшими, впавшими глазами, теперь способными выражать либо сожаление, либо устремляться вглубь себя.

      Энергетика траура здесь, в этой занавешенной шторами спальне, проглядывалась во всех, тщательно подготовленных самой г-жой Марвуар украшательствах: журнальный столик, у кровати, хранил на себе лист с распоряжениями и наставлениям для всех присутствующих; послания с раскаяниями от лица рабы Божьей, невесть кому писанные. Изголовье кровати, было наплотно приставлено к окну с плотными задернутыми шторами «в пол» темно-лилового перламутрового отблеска, обшитыми золотой бахромой, а вверху на них была повешена голубая подвеска «Музыки ветра», видимо, чтобы умирающая была подхвачена уже «на том свете» в правильном направлении, а может и затем, чтобы вновь, в последний раз, сквозь годы услышать в этой песне звонкий смех соседских ребятишек, теперь бесследно канувших, для которых был неведом счет времени; услышать беззаботную, искреннюю радость.

      «Почему мы теряем это? – думала г-жа Марвуар – в душе все та же любимая родителями – Фильна, – с курносым носиком, нежно-алыми, мягкого изгиба, пухлыми губками, пылкими румяными щечками и хрустально–лазурными озорными глазками.– Вот же я! Как же время накладывает отпечаток.. Марвуар продолжала размышлять, молчаливо вглядываясь в посетителей, в лица старых мужчин, исколотых трещинами времени.– Но даже время не вправе забрать у меня самое бесценное богатство – детство! Тут, вдруг, Марвуар попыталась подняться по порыву прозрения, словно отстаивая свое на это – право, но слабость и немощность бренного тела, отбросили ее обратно еще разительней, точно незримый присутствующий желал благополучного завершения издыхания, на который был приглашен. Но откуда и с какой целью?

      Марвуар как следует откашлялась, да так, что присутствующие приметно засуетились, обеспокоившись началом безвременной агонии. Кто-то кому-то даже отчаянно взвизгнул, чтобы принесли воды, а кто-то поодаль – врача. Но старушка, откашлявшись, захохотала как хриплая ворона, и аккуратненько, да так резво-театрально сложила вытянутые ручки поверх одеяла, что кто-то рухнул, в беспамятстве, на пол. Все загомонило и зажужжало, послышались удивленные перешептывания.

      – Поди, куда ветер дует,– сказала она нарочно тихо, чтобы другие подступились поближе к ней, и, выдержав запинку, продолжила, – там и дождь идет! – закончила она, глубокомысленно устремляя насмешливые глаза сквозь присутствующих.

      Затем Марвуар затеисто взглянула проясненным взором вверх, на подвеску и зажмурила глаза, оставив сиять едва заметную насмешку на плотно сморщенных губах.

      В комнате царила нощь, под охраной дня улицы.

      – Но, видимо, не бывать сегодня ветру,– сказала Марвуар уже опечаленно, больше себе. – Я что-то упустила, но что?! Говорила она, разгорячено выкрикнув последние слова – себе в упрек и протянутые вдоль тела – руки, сжались в кулаки.– Как, вы не представляете, Эверлаз,– в обращении к старинному другу детства, стоявшему в стороне, у двери,– как знание сего, мучило меня всю мою жизнь!– охрипло вскрикнула она, казалось, в последний раз и уныло отвернула голову от присутствующих.

      – Да, я помню,– так же стоя, не двинувшись, притянул общее внимание посетителей голос Эверлаза. – Даже ребенком я замечал за тобой какую-то растерянность, так не вязавшуюся с твоим озорством и оптимизмом,– заверил он каким-то холо́дно-драматичным, притом, закалено-юным голосом, так удивительно совмещающимся с его внешней замкнутостью; руки и ноги его были скрещены, а сам только плечом прилегал – как опорой – к стенке; жидкие серебристые волосы, были приглажены назад; злобный спущенный крючок носа, отлично сочетался с прищуренными желчными глазами.

      – Не могу припомнить, Эверлаз, «по старой памяти, что по грамоте»,– пробурчала Марвуар в потугах припомнить; после чего, отрывисто–тихо, чуть ли не молитвенно, она пропела, если можно так выразиться, ведь между каждого слова умещалась слезливая точка:

      Последняя звезда-а-а,

      Моей промозглой памяти-и

      И нимфа состояния души,

      Души меня-я-я!

      – Чай, время подойдет