Любовь под боевым огнем. В. П. Череванский

князя отправиться сейчас же верхом или в шарабане одна княжна Марфа нашла возражение.

      – Отец, ты разрешишь мне возвратиться домой, – сказала она с решимостью, очевидно, не свойственной ее скромной и нежной натуре.

      – Но, мой друг, ты и теперь дома!

      – Я говорю, отец, об обители Святой Варвары. По нашему уставу все крылошанки…

      – Пока над тобою есть один только устав – это мой.

      Княжна благоговела перед отцом, и привести его в гневное состояние было для нее несчастьем. Некоторое время Можайский оставался немым свидетелем этой сцены.

      – Позвольте, Артамон Никитич, княжне возвратиться, куда влекут желания ее души и сердца, – выступил он в роли ходатая. – Было бы заблуждением и эгоизмом посягать на ее добрую волю.

      – Но взгляните, как бушует Волга! Могу ли я отпустить ее в такую бурю?

      – Отец, ты всегда доверял нашему Антипу.

      – На этот раз не иначе как под охраной Бориса Сергеевича.

      – Не нужно, не нужно! – всполошилась княжна.

      – В таком случае ты останешься дома. Сила Саввич, вели подавать лошадей!

      – Марфа Артамоновна, за всю дорогу я ни одним словом не нарушу вашу душевную тишину, – заявил Можайский.

      – Очень нужно давать этой глупой девчонке подобные нелепые обещания. Соглашайся или ты поедешь с нами!

      Княжна согласилась.

      Антип попытался было возразить против поездки в разыгравшуюся непогоду, но уступил настояниям Можайского – большого знатока в управлении рулем и веслами. Парус убрали.

      В четыре весла лодка пошла ходко и только по временам вздрагивала от ударов неправильной волны.

      Остальное гурьевское общество отправилось к Половецкой засеке. Княжна Ирина и мистер Холлидей – верхом, причем они вскоре понеслись крупным галопом. Князь правил шарабаном. Всегда уравновешенный и спокойный, он на этот раз волновался, нервничал и даже оскорблял свою любимую лошадь взмахами бича.

III

      Под названием Половецкой засеки слыл в Поволжье курган, насыпанный в незапамятные времена многими тысячами человеческих рук. Возвышаясь на равнине, он был виден на десятки верст в окружности. Ученые гробокопатели ощипывали его со всех сторон и добытыми из него коробами всякой ржавчины наполняли целые музеи. В монографиях о нем не было недостатка, но все они оканчивались добросовестным приглашением «относиться к сказанному осторожно». Окрестное население, также тиранившее курган в надежде добыть из него что-нибудь поценнее ученой ржавчины, натыкалось на одни костяки. Наконец ученый мир Петербурга решил окончить смуту о Половецкой засеке и срыть ее до подошвы, о чем и просил князя Гурьева. Заслуженное имя последнего в ученом гробокопательстве ручалось за успех дела.

      На вершине засеки красовался теперь шатер, вокруг которого было людно и картинно до того, что Узелков пустил тотчас же по приезде в ход все свои познание в фотографии.

      После краткой вступительной речи князь вручил заступ Ирине, и она первая приступила