Любовь под боевым огнем. В. П. Череванский

от тебя укрыться невозможно. Ты молчишь для того, чтобы видеть, и видишь для того, чтобы молчать.

      – Да, я вижу, что все твои помыслы обращены к Ирине. Но раз ты меня зовешь другом, не сердись за правду.

      – Только не разочаровывай.

      – Она для тебя все: и эфир, и алтарь и молитва. Но, извини, ты ей не пара.

      – Вы думаете, Борис Сергеевич?

      – Ты только что вступаешь в жизнь, а ее горизонты и требования уже окрепли и обнимают много такого, до чего поручик не скоро еще додумается.

      – Вы полагаете, что она ответит мне отказом?

      – А ты решился сделать ей предложение?

      – Да, и… она уже ответила мне… почти признанием.

      – Ответила признанием?

      – Она отворила окно и явилась предо мною в лучезарном поэтическом образе. Для кого распустила она свою косу? На кого она так томно смотрела… в час утреннего рассвета?

      – Все это предназначалось – увы! – мистеру Холлидею. Его окно рядом с твоим.

      – Дядя, или ты меня дразнишь… или я сегодня же вытяну его на барьер.

      – Ого, здесь кровью пахнет! – послышался голос Михаила Дмитриевича.

      Он шел под руку с Жерве и неожиданно предстал перед друзьями.

      – Поверьте, что я предоставлю вам случай пролить свою кровь, хотя бы до последней капли, в честь красивейшей в мире женщины – в честь нашей родины. Кого и за что он приглашает к барьеру?

      – Не смею нарушить его тайну, – отвечал Можайский.

      – Поручик, извольте признаваться, вы влюблены?

      – Да, в княжну Ирину! – объяснил безжалостный Жерве.

      – А вы почем знаете? – спросил Узелков, утонувший мгновенно весь с кончиками ушей в розовую краску.

      – Но безнадежно, потому что она предпочитает всем героям мира мистера Холлидея. Таковы мои наблюдения. Надеюсь, что молодой офицер не вызовет старого философа за эти наблюдения на смертный бой.

      – И вы, месье Жерве, против меня?

      – О, не падайте духом! У вас прекрасный тенор, гибкий стан и карие глаза. Поверьте, за вашей колесницей охотно побегут в неволю слабые девичьи сердца.

      – Будем же считать приговор нашего Одиссея приговором фатума, а так как мы в кителях, а прохлада дает себя знать, то пойдем к чаю. К тому же, господа, я покидаю сегодня гостеприимную Гурьевку.

      – Это неожиданное решение? – спросил Можайский.

      – Известие пьяницы О’Донована подтвердилось. Меня призывают в Петербург на совещание о положении наших закаспийских дел.

      Выйдя из парка на дорогу, в конце которой виднелась усадьба, вся группа остановилась в недоумении: у подъезда главного дома остановилась карета, и князь Артамон Никитич горячо обнимает дочь. Неподалеку стоял мистер Холлидей.

      – Ну да, я не ошибаюсь, они едут к венцу, – высказал свое соображение Жерве. – На ней фата и белые цветы…

      – К венцу? – вскрикнул Узелков. – К венцу! Не бывать этому…

      – А вы, поручик, не извольте безумствовать, – остановил его Михаил Дмитриевич строгим голосом. – Если вы намерены