За сокровищами реки Тунгуски. Максимилиан Кравков

примус со сковородкой, и толстая женщина, почему-то враждебно огрызнувшаяся на меня глазами.

      – Я – Васильев, – грудным и усталым голосом сказал человек.

      Я назвался.

      – Садитесь.

      Васильев длинный, в одной фуфайке, ссутулился на кресле, захватил рукой небритый подбородок, слушает и думает из-под нахмуренных бровей:

      – Такой произвол, простите, ни в какие ворота не лезет! – закончил я свою жалобу.

      Васильев пощурил глаз, отпустил подбородок и мягко тронул меня по колену.

      – Не волнуйтесь – уладим. Я знаю немного это дело.

      Успокаивающий у него приглушенный бас.

      И громко в соседнюю дверь:

      – Коля!

      Предстал адъютант – воплощенная готовность с револьвером и блокнотом.

      Болезненно морщась, говорил Васильев куда-то в пол, негромко, раздельно, настойчиво.

      – Я просил, чтобы так не решать. Надо выяснить раньше. Что за спешка?

      – Но… товарищ Васильев, – перепугалась готовность, – сам же сотрудник музея указал квартирьеру…

      – Какой сотрудник? Мало ли говорят… Вот официальный представитель музея.

      Взял, блокнот, кинул в страницу несколько строчек.

      – Поезжай сейчас в штаб, передай это Михину. Скажи – я просил…

      Адъютант щелкнул каблуками и исчез. Васильев улыбнулся хорошей измученной улыбкой. И, провожая до двери, сказал просто, по-товарищески:

      – Ладно, что вы меня захватили. Я завтра уезжаю.

      И добавил задумчиво:

      – Случается в этой суматохе, знаете, всякое…

      Как на крыльях вышел я из «Модерна»!

      Женщина везла на салазках охапку дров, – паек, как она объяснила, – и рассыпала их у подъезда гостиницы. Я собрал с удовольствием эти дрова и сам перевез через улицу салазки и, наверно, еще раз проделал бы то же, если бы это понадобилось, и с такой же радостью. Так подняла и взвинтила меня отзывчивая теплота Васильева. Идя навстречу прохожим, я внезапно чувствовал рождающуюся у меня улыбку, старался сдержаться и ничего не выходило, и встречные тоже начинали улыбаться. В таком настроении я дошел до музея.

      Нахлобучил татарчонку картуз на глаза:

      – Букин здесь?

      – Верху они се, – радостно залопотал мальчишка.

      Мягко ступая валенками, по дороге я зачем-то свернул в канцелярию и стремительно распахнул дверь. От раскрытого шкафа отскочил человек с таким испугом, что я даже не признал в нем сразу нашего Жабрина. На пол рассыпалась папка с грудой бумаг. Был момент непередаваемой неловкости. Жабрин спиной ко мне скорчился, подбирая разлетевшиеся листочки. Это были бумаги Корицкого. Или я нашелся, или так уж велик был наплыв переполнивших меня радостных чувств, но я торжественно провозгласил в этот жалкий момент:

      – Ура, наша взяла!

      Жабрин в тон мне ахнул, что-то заговорил, все елозя на коленях, подбирая бумаги.

      – Мои нервы никуда не годятся, – оправдывался он, – я укладывал дела и от неожиданности вот все разронял…

      Я помчался