За сокровищами реки Тунгуски. Максимилиан Кравков

брякала железом.

      Я ступил на шаткую половицу – старческим раздраженным визгом запела она.

      С грохотом отбросив тяжелое, кто-то прыгнул в чугун ступенек. Загудела лестница каскадом стремительного топота… В три прыжка я был у перил. Неизвестный мчался в темноте…

      С оглушительным звоном вдрызг рассыпался подвернувшийся шкаф. Дикий вскрик и шум падения.

      Это дало мне время сбежать по лестнице. Помню только ощущение крепко стиснутых зубов.

      Неизвестный метался вдоль стенки, потерявши дверь. Его откинуло мое приближение. Он шмыгнул у меня под руками и бросился назад к лестнице. В темноте я не мог поймать его пистолетом.

      Я слышал безумный стук по ступенькам, и только вверху, в полумраке, мелькнула согнувшаяся фигура.

      Спуск!

      Шибануло пламя, руку рвануло вверх, к потолку, и весь дом заполнил выстрел.

      Топот. Женский крик. Грохот разбитых стекол.

      И… тишина.

      Задыхаясь, я выбежал наверх.

      У проломанной рамы нагнулась Инна, ищет глазами на улице…

      Обертывается порывисто:

      – Он выбросился в окно!..

      А дальше пошло все отливом, на убыль, тише и тише, и твердо стало у твердой грани…

      Я не чувствую холода в одной куртке, без шапки и на морозе. Но тело дрожит еще мелкой рябью неулегшегося волнения.

      Переброска короткими, заглушенными фразами.

      Группой, кольцом обступили мы медленно шевелящегося на снегу человека. Дергает каблуками на льду тротуара. Виснет бессильная голова. И в лице сведенном, с закушенным ртом, я вижу Жабрина…

      Все молчат.

      – Вот он, вор-то, – говорит наконец Захарыч-сторож, – успокоился…

      – Успокоишься, – замечает красноармеец, – как со второго этажа об тумбу хряпнешь…

      Ночное небо, по-ночному темные люди.

      Мне становится холодно, дрожь пронизывает всего меня.

      – Идемте скорей к телефону, – шепчет мне Инна, крепко цепляет плечо, – идемте скорее.

      Я хожу по полю ночных событий.

      Уже новый день, уже Инна чем свет убежала в тюрьму встречать Сережу, – его освобождают по телефонограмме из Чека.

      И новым мне кажется наш музей, точно прошедшая ночь с борьбой и кровью сгладила безобразный кошмар пережитого.

      Ходим целой комиссией. Я и Букин и представители власти.

      Найден наган, оброненный внизу. Наверху, у площадки, зеркало, разнесенное на куски моей пулей.

      Из кремневого пистолета не хитро промахнуться!..

      – Загрыз-таки одну… – указывает член комиссии на лежащую статую.

      Правая рука отъедена у нее кузнечными клещами.

      – Это что? – изумляется Букин.

      В снежно-белом отколе гипса из предплечья у статуи выставился жестяной цилиндр.

      Я вытягиваю трубку, похожую на пенал. В ней пергаментный сверток.

      Букин хватает у меня из рук, развертывает и цепенеет в сияющем торжестве.

      Нет для него ни истории прошедшей ночи, ни всего того, что смяло