Игра. Книга о Достоевском. Валерий Есенков

образованность, новые нравы. Да что говорить, в Европе уже и народностей нет. Я вчера ехал в вагоне и не мог разобрать, кто француз, кто англичанин, кто немец.

      Федор Михайлович отлично всё знал и про варварство, и про невежество, и про казнокрадство, и про воровство, и про эту новую европейскую веру в рубль или фунта как прогресс, которая и у нас завелась, это бы он либералу и прогрессисту последней модели спустил и махнул бы рукой, но уж этих новейших нравов, которые презирают даже народность, был не в силах спустить и до неприличия резко спросил:

      – Так, стало быть, по-вашему это прогресс?

      Либерал и прогрессист последней модели, кажется, даже развеселился:

      – Как же, разумеется, именно это прогресс и первейшее условие европейского процветания, оттого я и здесь.

      В тот же миг Федор Михайлович раздражился до крайних пределов и, не помня себя, забрызгал слюной:

      – Да знаете ли вы, что это совершенно, это абсолютно неверно! Француз прежде всего француз, как англичанин прежде всего англичанин, и быть самими собой их высшая цель! Мало того: в этом-то и вся сила их, тогда как без народности и нет ничего!

      Либерал и прогрессист последней модели, кажется, был даже доволен, что подвернулось развлеченье от скуки, и даже, кажется, нарочно подзадорил его:

      – Совершенно, абсолютно неправда. Цивилизация на то и цивилизация, что должна сравнять всё, и мы будем счастливы только тогда, когда позабудем, что мы русские или татары, и всякий выйдет как все. Помилуйте, не слушать же бредни Каткова! От возмущения Федор Михайлович точно летел:

      – А вы не любите Каткова?

      Либерал и прогрессист последней модели оставался спокоен и абсолютно уверен в себе, даже как будто решился его уму-разуму поучить:

      – Как же любить, он подлец.

      У него руки дрожали и перекашивалось лицо:

      – Почему?

      Либерал и прогрессист последней модели разъяснил, точно забыв, что все народности уже упразднил:

      – Потому что не любит поляков.

      Попрание логики, попрание здравого смысла только прибавило ему раздражение:

      – Да вы «Русский вестник» читаете?

      Либерал и прогрессист последней модели даже плечами пожал:

      – Нет, никогда.

      Федор Михайлович чуть не плюнул, успел всё же как-то опомниться, удержался от неприличия, только рукой безнадежно махнул и чуть не бегом побежал от него, не разбирая дороги, ноги сами куда-то несли, кровь громко стучала в висках, в голове вихрем неслось:

      «Вот в сатиру кого, в роман, в памфлет, на позор, на лобное место, на столб объявлений, вот кого, вот кого…»

      И не сбавил шаг, и всё как-то плыло всплошь мимо него, одним мазком, в массе одной, дома, деревья, прохожие, что-то ещё, чего он не различал и различать не хотел.

      Вдруг в этом беспамятстве раздражения чей-то бархатистый глубокий отчетливый голос флегматично, негромко, по-русски позвал:

      – Доброе утро, Федор Михайлович.

      Вздрогнув от неожиданности, круто поворотившись всем телом, мотнув голо�