По дороге в Космос. Александр Вениаминович Симатов

недоработкой. Создавалось впечатление, что вождь начал сдавать, и однажды это подтвердил начальник, без объяснений предложивший Владимиру Петровичу заглянуть к нему после работы.

      Он закрыл дверь на защелку, плеснул спирту в стаканы, сказал «давай». Они, не чокаясь, выпили и закусили консервами местного рыбозавода.

      – По поводу чего выпили, Володя? – спросил майор.

      Владимир почувствовал какой-то подвох и только смущенно улыбнулся.

      – Не знаю, товарищ майор.

      – Ты что, ничего не слышал? – с недоверием спросил майор.

      – Я не понимаю, о чем вы, Иван Леонтьевич, – совсем уже смутился Владимир.

      – Сегодня, Владимир Петрович, великий день, Сталина кондрашка хватила. Правда не слышал? – с хитринкой в глазах переспросил майор.

      – Слышал, конечно, – опешил Владимир. – Фельдшер еще утром сказал, он по радио слышал.

      – Ну и как ты? Смотрю, побледнел даже. Переживаешь, что ли?

      Владимир промолчал. На лбу у него выступила испарина, он не знал, куда клонит начальник и как себя вести.

      – Петрович, ты, случайно, не собираешься бежать на доклад к замполиту?

      – Нет, не собираюсь, – ответил Владимир. Его задел насмешливый тон и изучающий взгляд начальника, и он не удержался от дерзости: – А вы не собираетесь?

      Начмед перестал улыбаться и после долго смотрел Владимиру в глаза.

      – Тогда еще по одной?

      Владимир протянул стакан. Майор налил спирту, и они снова выпили. Майор достал папиросы, угостил лейтенанта. Посидели молча. Потом майор, глубоко затянувшись, не спеша начал свой невеселый рассказ.

      – Я, Володя, родом из села Сенча. Это на Полтавщине. У родителей нас было пятеро. Было пять десятин земли, две лошади и корова. Дом большой, крытый железом, деревянный пол. Отец отказался вступать в колхоз. В отместку голь большевистская все отобрала. Землю, скотину, инвентарь. Даже кур поперетаскали. Дорогу ему псы сталинские определили на Соловки, если будет упрямиться. Отец ждать не стал, тут же собрался. Да и собирать-то было нечего. Со старшей сестрой Галиной уехал в Харьков. Там у него сестра в медучилище работала. Тетка моя. Это осенью было, в тридцать втором. Договорились, что, как только отец устроится, нас всех заберет. До Харькова они не доехали. Не видела их тетка. И никто их больше не видел… Затем сталинские заготовщики отобрали все зерно, вымели подчистую. Есть стало нечего. Зиму как-то продержались на отрубях, свекле. Мама делала оладьи из жмыха. А весной я ходил обдирать грушевую кору. На лугу собирали с сестрой Любой щавель, крапиву. Мне было семнадцать, Любе пятнадцать… Когда мама укладывала братьев спать, я на них голых смотреть не мог. Им было пять и семь… От отца никаких вестей. Мама сходила с ума, извелась вся, почернела.