Детство. В людях. Мои университеты. Максим Горький

повернувшись на печи, я свалил утюг; загремев по ступеням влаза, он шлепнулся в лохань с помоями. Дед впрыгнул на ступень, стащил меня и стал смотреть в лицо мне так, как будто видел меня впервые.

      – Кто тебя посадил на печь? Мать?

      – Я сам.

      – Врешь.

      – Нет, сам. Я испугался.

      Он оттолкнул меня, легонько ударив ладонью в лоб.

      – Весь в отца! Пошел вон…

      Я был рад убежать из кухни.

      Я хорошо видел, что дед следит за мною умными и зоркими зелеными глазами, и боялся его. Помню, мне всегда хотелось спрятаться от этих обжигающих глаз. Мне казалось, что дед злой; он со всеми говорит насмешливо, обидно, подзадоривая и стараясь рассердить всякого.

      – Эх, вы-и! – часто восклицал он; долгий звук «и-и» всегда вызывал у меня скучное, зябкое чувство.

      В час отдыха, во время вечернего чая, когда он, дядья и работники приходили в кухню из мастерской, усталые, с руками, окрашенными сандалом, обожженными купоросом, с повязанными тесемкой волосами, все похожие на темные иконы в углу кухни, – в этот опасный час дед садился против меня и, вызывая зависть других внуков, разговаривал со мною чаще, чем с ними. Весь он был складный, точеный, острый. Его атласный, шитый шелками, глухой жилет был стар, вытерт, ситцевая рубаха измята, на коленях штанов красовались большие заплаты, а все-таки он казался одетым и чище, и красивей сыновей, носивших пиджаки, манишки и шелковые косынки на шеях.

      Через несколько дней после приезда он заставил меня учить молитвы. Все другие дети были старше и уже учились грамоте у дьячка Успенской церкви; золотые главы ее были видны из окон дома.

      Меня учила тихонькая, пугливая тетка Наталья, женщина с детским личиком и такими прозрачными глазами, что, мне казалось, сквозь них можно было видеть все сзади ее головы.

      Я любил смотреть в глаза ей подолгу, не отрываясь, не мигая; она щурилась, вертела головою и просила тихонько, почти шепотом:

      – Ну, говори, пожалуйста: «Отче наш, иже еси…»

      И если я спрашивал: «Что такое – яко же?» – она, пугливо оглянувшись, советовала:

      – Ты не спрашивай, это хуже! Просто говори за мною: «Отче наш»… Ну?

      Меня беспокоило: почему спрашивать хуже? Слово «яко же» принимало скрытый смысл, и я нарочно всячески искажал его:

      – «Яков же», «я в коже»…

      Но бледная, словно тающая тетка терпеливо поправляла голосом, который все прерывался у нее:

      – Нет, ты говори просто: «яко же»…

      Но и сама она и все ее слова были не просты. Это раздражало меня, мешая запомнить молитву.

      Однажды дед спросил:

      – Ну, Олешка, чего сегодня делал? Играл! Вижу по желваку на лбу. Это не велика мудрость желвак нажить! А «Отче наш» заучил?

      Тетка тихонько сказала:

      – У него память плохая.

      Дед усмехнулся, весело приподняв рыжие брови.

      – А коли так – высечь надо!

      И снова спросил меня:

      – Тебя отец сек?

      Не понимая, о чем он говорит, я промолчал, а мать сказала:

      – Нет, Максим не бил его, да и мне запретил.

      – Это