Дорога в один конец. Владимир Брянцев

в вконец измотанный, и, наконец, женщине, уверенно пишущей сценарий моей семейной жизни, – Брянцевой Екатерине Ивановне посвящаю эту книгу, – жене моей любимой.

      Пролог

      Дверь подъезда поддалась упруго, словно раздумывая выпускать, и Вадим шагнул в пелену метели. Холодные кристаллы снега хлестали по щекам, но адреналин гнал кровь по вздутым венам, и телу было жарко. «Дежавю», – с грустной улыбкой подумал он и твердым шагом направился в сторону автовокзала. На этот раз – все!

      Он чуть ли не бежал, скользя в свежем снегу добротными натовскими берцами, а курточку продувало. Уходя, Вадим схватил в прихожей легкую демисезонную куртку вместо дубленки, которую обычно брал в дорогу зимой. «Ай, плевать. Получу деньги на рейс, прикуплю что-нибудь», – утешал он себя, а где-то глубоко-глубоко в воспаленном мозгу уже вспыхивала блекло искорка надежды, что не уедет он сейчас. Ну не уедет! И найдутся для этого тысячи причин. Заметет за двадцать минут все так, что автобусы станут. Он поскользнется и сломает ногу, в конце концов. А главное – ОНА, его любимая женушка, вскрикнет звонком мобильника и простонет: «Вадим! Любимый! Прости меня, солнышко! Вернись! Нельзя нам!»

      Мело стабильно, и автобус стоял на посадочной платформе, и двери его были раскрыты. Вадим замедлил шаг. Шесть минут до отправления. А может он из-за ветра не слышал звонок мобильника? Экран безнадежно забелел мертвецки бледной заставкой – ОНА молчала. Вадим вошел в полупустой автобус, не взяв билета в кассе, как бы давая подсказки судьбе: «Останови! Дай возможность, дай повод не уехать! Ты же видишь – не хочу я, не хо-чу!»

      А судьба молчала. Молчала немым стоном его ненаглядной половинки, которая, разбив вдребезги телефон, чтобы удержаться и не позвонить первой, выла в подушку в опустевшей в одночасье квартире, на их таком любимом диванчике.

      Автобус, разгребая снег, пару метров полз с открытой дверью, и Вадим, было, решился рвануть в белый проем, но паралич апатии уже вязал его ослабевшее тело, и, когда дверь с шипением закрыла возможность вернуться, он с покорностью принял неизбежное…

      Часть I

      Реквием по мечте

      Ну, что с того, что я там был.

      В том грозном – быть или не быть.

      Я это все почти забыл, я это все хочу забыть.

      Я не участвую в войне, война участвует во мне,

      И пламя Вечного огня дрожит на скулах у меня.

      И с той землей и с той зимой уже меня не разлучить,

      До тех снегов, где вам уже моих следов не различить…

(Виктор Берковский)

      Глава 1

      Вадим Бут к своим сорока пяти годам ощущал себя в жизни вполне комфортно. Этому способствовал тугой узел, иногда, казалось, даже в чем-то противоположных, нравственных принципов, приобретенных в непростых жизненных ситуациях, которыми не обделила его судьба.

      Он рос без отца, но в спокойной трезвой семье. Мать, поглощенная работой, не навязывала ребенку новых пап, и дед Иван стал для него тем мужчиной, который заложил в сознание маленького Вадима первый его жизненный принцип: «не проси». Страх нарваться на отказ был результатом этого, что во многом и предопределило его поступки в будущем. «Стучите, и вам откроется», – мудрость эта была не для него. Вадим научился ждать и улавливать подсказки судьбы, чтобы принять решение и уже не сомневаться в нем.

      Отрочество Вадима пришлось на те «брежневские» годы, когда страна, как бы, вдруг спохватившись, выплеснула на экраны фильмы о Великой войне, да и о ветеранах вспомнила. Кроме юбилейных медалек было и более существенное: льготная очередь на приобретение мечты каждого жителя могучего Союза – легковушки «жигули». Дед Иван воспользовался льготой и вскоре Дядя Вася – отец Сережи, двоюродного брата Вадима, стал обладателем «копейки», как называлась тогда первая, еще с итальянского металла, модель «жигулей». А медальки валялись в серванте. Дед Иван никогда их не надевал, да и на митинги победные не ходил. Дед Иван четыре года «провоевал» в плену у немцев.

      В семье это не было черным пятном, но в атмосфере всеобщей «победизации», было, как бы, «моветоном». Дед выписывал журнал «Україна і світ», где много в то время писалось о той войне. Читая, он позволял себе комментарии, которые не совпадали с официозом, и у Вадима это вызывало противоречивые чувства. Он был дитя эпохи и не мог даже подумать, что в школе могут врать, что газеты могут врать, что с телевизора могут врать.

      Но и дед Иван врать не умел. Он так подробно рассказал, как летом 41-го на митинге в Бродах кто-то из солдатской массы снял пулей распинавшегося в агитации политрука, и как тот, перевалившись через перила балкона, грохнулся чуть ли не на головы. Серая масса отхлынула и равнодушно двинулась, кто куда. Это не придумаешь, да и зачем. Дед не был антисоветчиком. Наоборот, дед Иван был комсомольцем в коллективизацию, но вот про это он молчал, как бы мучаясь какой-то виной. А подросток Вадик все допытывался деда, убил ли тот хоть одного немца? «Нет», – отвечал дед. И, глядя в его глаза, в это невозможно было не поверить.

      «Но как они могли