Жернова. 1918–1953. Книга третья. Двойная жизнь. Виктор Мануйлов

к нему в кабинет, поздоровались, сел. Глянули друг на друга. Кузнецов молчит, Шолохов – тоже.

      Первым не выдержал Шолохов:

      – Что новенького?

      – Да, собственно говоря, ничего.

      – Зимин был?

      – Был.

      – И что?

      – Да все то же самое: накрутил хвоста по части отставания от плана хлебозаготовок и уехал в Верхне-Донской район. Овчинников тоже уехал, остался один Шарапов. Лютует. Зимин его поддерживает полностью. – И, помолчав, спросил осторожно: – А ты как съездил?

      – Как Хлестаков в пьесе Гоголя «Ревизор», – ухмыльнулся Шолохов. – И кормили, и поили, и баб подсовывали. Только денег в долг не давали.

      – М-мда, – промычал Кузнецов. – А мы вот сводку в крайком подготовили…

      – И что за сводка? – оживился Шолохов.

      Кузнецов открыл папку и, почти не заглядывая в нее, стал пересказывать, время от времени вскидывая на Шолохова глубоко упрятанные за припухшими веками черные зрачки:

      – По нашему району на сегодняшний день арестовано 3128 человек. Получается 6 процентов от всего населения в 52069 человек. Приговорено к расстрелу – 52. Осуждено к разным срокам – 2300. Исключено из колхозов хозяйств – 1947. Полностью изъяты продовольствие и скот у 1090 хозяйств. В ямах нагребли 2518 центнеров зерна, в других местах – 3412. Всего, значит, 593 тонны. В том числе и отобранный пятнадцатипроцентный аванс. Более тысячи семей выгнаны из домов, живут на улице. Дома проданы. Такая вот статистика.

      – Кого расстреляли?

      Кузнецов стал зачитывать список. И вдруг:

      – Гордей Ножеватый…

      – Как? Его-то за что?

      – Побег из-под стражи, подстрекательство к бунту, сопротивление властям…

      Перед глазами Шолохова встал Ножеватый – таким, каким он видел его в последний раз: с синяками и кровоподтеками на лице, с хрипом выплевывающего:

      – Таких рубать надо… рубать…

      – Меня тоже надо… за сопротивление властям и подстрекательство к бунту, – выдавил Михаил из себя, заглядывая в бегающие зрачки секретаря. – Это я там был, когда дети и бабы выли от холода в проулках, это я грозился, что все за это поплатятся…

      Кузнецов отвернул в сторону голову, забарабанил пальцами по столу, как бы говоря: «Шолохов – это одно, а Ножеватый – совсем другое».

      Помолчав, Шолохов спросил:

      – Есть замерзшие, умершие от голода?

      – Такие факты имеют место. Но кто их считает? Никто не считает.

      – И что из этого следует?

      – Еще больший голод, вот что из этого следует, товарищ Шолохов! – неожиданно вскрикнул Кузнецов сдавленным голосом, точно Шолохов и был в этом виноват, и, замахав руками, зашелся в долгом сухом кашле.

      Откашлявшись, отдышавшись и вытерев слезы, пояснил:

      – Врачи говорят: бронхит. Лечить, говорят, надо. А когда лечить? – И, помолчав, глянул на Шолохова с глубоко упрятанной в глазах тоской, спросил: – Сам-то что думаешь?

      – Всякое думаю. И то в голову приходит, и это,