Романтики. Константин Паустовский

парусиной баров.

      Ночь, как тихий фонарщик, зажигает огни, ветер гуляет по черному небу, и оскорбленно кричат пьяницы, вышвырнутые из кабаков.

      Я много пишу. Меня волнуют самые звуки слов.

      Смерть Оскара

      Утром ко мне пришел Сташевский: умер старый Оскар.

      Старику не везло – незадолго до смерти он потерял в трамвае единственную партитуру своей оперы. Он был потрясен и пил запоем несколько дней.

      Мы пошли к Оскару. На сырой лестнице было темно и пахло мышами. Желтели стены, выкрашенные масляной краской, захватанные грязными пальцами.

      В квартире стоял запах уксуса и нашатырного спирта. В передней на подзеркальнике спал жирный кот.

      Оскар лежал на письменном столе в вицмундире, с новеньким орденом на груди. Лицо у него пожелтело, лишилось той нервности, что делала его привлекательным при жизни. Горели три свечи. Я взглянул на их желтые язычки и вспомнил почему-то вокзалы поздней ночью, когда пассажиры спят на темных скамьях и диванах, а за широкими окнами наливается сизая холодная заря.

      Сташевский, бледный, с перекошенным лицом, долго смотрел на Оскара, и брезгливая усмешка подергивала его губы.

      – Да, брат ты мой, – сказал он медленно. – Не люблю эти сентиментальные таланты. Слякоть!

      На стене висели портреты Бетховена, Грига, Моцарта, Баха.

      Мы принесли цветы. Белые и упругие, лежали они около рук Оскара, пергаментных и сухих. Только теперь я заметил, какие это были тонкие руки.

      Было слышно, как на кухне кто-то выговаривал кухарке. Болела голова, ломило в висках, и хотелось поскорее уйти. Сташевский подошел к окну, перелистал пыльные ноты, посмотрел на портрет Баха на выгоревших обоях. Мы поцеловали Оскара в большой выпуклый лоб и вышли.

      Ветер сыпал в глаза пыль, шелуху подсолнухов и сено. Преследовал запах уксуса и сладковатый смрад тления.

      – Пакость, – сказал Сташевский, помолчал и сплюнул. – Какая пакость!

      Хоронили Оскара на следующий день. Все было буднично и бедно. За гробом шла жена в дешевом трауре, черный креп блестел на ее шляпе, как слюда, шел его брат – немец с веселыми глазами, старухи – любительницы похорон, гимназисты и факельщики в брюках с серебряными лампасами, в рыжих чудовищных сапогах. В стороне шли его ученики – Сташевский, Алексей, я и художник Винклер, тоненький, как девушка.

      Сухощавый пастор, в элегантном пальто с бархатным воротником, раскрыл молитвенник и прочел по-немецки несколько длинных н скучных молитв. Пасмурное небо сулило дождь.

      Битый кирпич стучал о крышку гроба.

      Когда могилу засыпали, сразу стало легко.

      – Ну что ж, – сказал Сташевский, – стоило жить, чтобы так умереть.

      Родные ушли. Винклер написал на сосновом кресте синим карандашом:

      Quid aeternis minorem

      Consiliis animum fatigas?

      Зачем вечными замыслами ты томишь слишком слабую душу?

      Темнело. Город рокотал вдали трамваями, гудками пароходов, грохотом ломовых дрог – прекрасными звуками