Великий распад. Воспоминания. И. И. Колышко

знаете меня 25 лет. Менял я когда мои убеждения? Пока я жив и у власти, я не уступлю ни йоты…

      – Тогда уступите в воинственности! Ищите путей к миру. Не сепаратному, а общему…

      Штюрмер встал, прошелся, морщась от болей.

      – Вот что, мой друг! Запомните это! Дни мои сочтены. Говорю с вами, как со старым другом. Без свидетелей… Если есть в России человек, алчущий победы над Вильгельмом, ненавидящий его всеми фибрами и который не пойдет ни на какие компромиссы, то этот человек сидит в Царском – Николай II. И его супруга… Об ней Бог знает, что говорят. А она не выносит Вильгельма, оскорблявшего ее в детстве – и ее и ее брата, герцога²⁷⁷. Как могут они работать на Вильгельма? А Распутин в дело войны вовсе не мешается и сам уговорил государя принять главное командование для обеспечения победы²⁷⁸. Клянусь всемогущим Богом!

      И он широко перекрестился.

      – Но это не все – продолжал он, – если бы война была делом личных счетов двух монархов, я бы, может, старался ее прекратить. Но эта война, как и война 12-го года – дело народное. Народ поддерживает войну. И потому – отступления нет.

      – Помилосердствуйте, Борис Владимирович. Когда же народ высказывался за войну? Когда его спрашивали об этом? И разве возможно узнать мнение 150 милл[ионов] безграмотных, бесправных, споенных масс?

      Штюрмер горячился.

      – Я говорю о том народе, который мне близок. В моем Бежецком уезде мужики за полную победу…

      – Допустим, хотя и весь Бежецкий уезд спросить нельзя. Но ведь калужанину нет дела до тверичанина, а в Казани, Саратове, в Сибири не считаются с калужанами…

      – Возможно, но война начата, и она должна принести нам победу.

      – Это ведь и Бурцев говорит. Но он не скрывает, что Россия воюет не с Германией, а с кайзером, с прусской реакцией. И Милюков того же мнения. Всей русской оппозиции война нужна как таран против самодержавия. А вам она нужна как опора самодержавия. Ведь не можете же вы не сознать, что любой ее конец есть и конец самодержавию: если рушится Германия, рухнет его единственная опора, а рухнет Россия, что останется от династии?

      Старик глядел на меня почти с ненавистью.

      – Ну да, да, я, может, и думаю об этом. Но что вы хотите? Le vin est tire – il faut le boir[77]. He я начал эту войну. Но я не могу идти в этом вопросе против государя, против страны. Моя задача – помочь победе. А главное – охранить самодержавие. Вы знаете мои убеждения. Каким был, таким и умру. Я не государственный человек. Теперь это мне ясно. Если бы еще 10 лет назад меня призвали. Тогда еще кое-что оставалось. Теперь – я разбит нравственно и физически. Но я пяди не уступлю. Пяди…

      – А если… если Милюков убедит Россию, что самодержавие мешает победе?

      – Пусть! Жду этого. Жду самого ужасного. Ведь мне же известны клеветы на меня и на императрицу. Одно время я решил их всех арестовать. Раздумал. Пусть свершится воля Божия. Россией теперь управлять нельзя. Ни Плеве, ни Витте ничего бы не поделали. А мне куда же… Несемся куда-то. С орбиты сорвались. А победить Германию может лишь самодержавная

77

Вино открыто – его нужно пить (франц.).