Великий распад. Воспоминания. И. И. Колышко

двора входили с улицы кто хотел и за чем хотел. Такой же старомодный, потертый швейцар на вопрос: Его сиятельство дома? – махал рукой и, снимая пальто, ласково говорил: «Пожалуйте! Куда же им деться! Разве что в клозете…»

      Входили без доклада прямо в кабинет. Большею частью старик бывал действительно в уборной (страдал мочевым пузырем) и оттуда, из-за дверей, оклеенных под обои, говорил:

      – Садитесь! Я сейчас…

      Выходил, жал руку, улыбался, сморкался, нюхал табак, внимательно всматривался и слушал. И только повторял:

      – Так… Так…

      Анекдотов про него рассказывали бездну. Посетители, очевидно, жестоко его эксплуатировали и обирали. Но Делянов буквально никому не отказывал. Вот факт, коего очевидцем я был сам.

      Входил бледный, обтрепанный студент. Дрожит, задыхается.

      – Садитесь, голубчик…

      – Ваше сиятельство… Ваше сиятельство…

      – Исключен?…

      – Так точно…

      Минутная пауза. Делянов глядит в душу юноши. Ухмыляется. Нюхает табак.

      – Небось меня ругал?..

      – Т-так точно…

      – Старым болваном?..

      – Т-т-т…

      – Паршивым армяшкой?..

      – Ваше…

      – Туфлей реакционной?..

      Студент на коленях. Делянов хлопотливо поднимает его, усаживает.

      – Вот что, милый, ругать меня можете, но избегайте публично… Записочку я вам дам. Только чур…

      – Ваше…

      – Ну, ну. Денег надо?

      Всунув записку и деньги, старик легонько вытолкнул посетителя и скрылся за дверцей под обои…

      Такие личные свойства плюс всеобщий упадок настроения создали для Делянова самую благоприятную атмосферу в высшей школе. Усмирять и наказывать ему не приходилось. Когда его преемнику, Сабурову¹⁶⁴, на университетском акте дали пощечину¹⁶⁵, тот воскликнул:

      – Вот уж не ожидал!…

      Делянов мог бы воскликнуть так с большим основанием, потому что, зажав университетскую свободу, он утирал слезы студентов.

      Самой мрачной тучей на его горизонте была ссора Победоносцева с Толстым. При всей своей дипломатичности Делянов не мог в ней не принять, по внешности, стороны последнего; нельзя же было добровольно сдать атрибуты своего ведомства в чужое. Но, затертый между двумя жерновами, он изворачивался. Когда Толстой однажды послал меня к Делянову, чтобы поговорить о школах, старик, гладя меня по руке, уговаривал: Помягче, голубчик, помягче!… Вы во какой молодой… Церковная школа дрянь. Кто же спорит. Но церковь, знаете, церковь… А земство – земство… Выбирать приходится между пьяным попом и анархистом школьным учителем… Нелегко… Ну, как-нибудь. Авось Константин Петрович (Победоносцев) уступит… И Дмитрий Андреевич (Толстой) не разгневается… По-хорошему, молодой друг мой, по-хорошему… Кланяйтесь графу! Голова!… Не Лорису чета…

      И, ласково выпроводив меня, старик скрывался за дверью в уборную.

      У Делянова был свой крест – жена. Насколько