Пап…. Геннадий Головко

взрывом остальные машины не задело. Еще чуть-чуть и еще! Все! Вроде нормально, надо выпрыгивать. Выскочил из кабины, покатился. Вроде целый. Оборачиваюсь – все-таки огонь захватил первую боевую машину с ракетами! Бегу к ней, заскакиваю за руль, завожу. Краем глаза смотрю, народ немного стал в себя приходить, выскакивает из окопов, огонь тушит. Я отгоняю машину подальше, подлетают бойцы, начинают ее тушить. Тут ко мне подбегает мой друг – Виктор Шилов, командир 2 батареи, орет сквозь грохот бомбежки: «Вася, куда ты?! Ты же ранен! « Как ранен? Куда? Не чувствую. «Давай-ка я тебе хоть картонку засуну под гимнастерку!» У него в руках неизвестно откуда-то взявшийся кусок картона, который он запихивает мне под ремень и гимнастерку с левой стороны. И тут я начинаю терять сознание. Видимо, крови много потерял.

      – А потом, потом что?

      * А что? Да ничего. Сознание потерял, ничего не помню. Очнулся уже в госпитале. Прошло уже, как выяснилось, несколько дней. Оказывается, меня переправили самолетом в Москву, в институт Склифосовского. Наши врачи не решились на операцию. Написали – ранение смертельное, не совместимое с жизнью.

      – ?????

      * Да, вот такие дела. Оказывается, задел меня осколок и попал, зараза, почти прямо в сердце. Два сантиметра осталось. Повезло. Правда, пять ребер вышибло, пришлось удалить. Видишь, какой шрам остался?

      Шрам был действительно огромный, неровный, глубокий, похож на глубокий лесной овраг, по сторонам которого видны причудливые изогнутые корни вековых деревьев. Он пересекал полтуловища, как будто бы дровосек вырубил колуном в сердцах добрый кусок живой и твердой плоти.