Выстрел по солнцу. Часть вторая. Александр Тихорецкий

подняв планку идеалов на заоблачные высоты. Зато чувства его были настоящими, неоспоримыми, не омраченными дрязгами мелких ссор, обманов, фальши и предательства. Они были во сто, в тысячу крат сильнее и чище чувств его сверстников, имеющих предметом своего приложения вполне конкретные земные персоны.

      Увы, они представляли легкую добычу для злых языков, охочих до чужих тайн, так что, даже сейчас, спустя столько времени, Ленский вновь пережил что-то вроде тревоги и замешательства, что-то похожее на стыдливую неловкость, будто осколком прошлого, оцарапавшим его распахнутую душу. Но Кэти молчала, кроткая, внимательная, и он уже смело, без стеснения и глупых ужимок стал рассказывать ей свою историю.

      Словно вернувшись на тридцать лет назад, словно тридцать жизней бросив под ноги растерявшемуся времени, он вновь стал мальчишкой, замершим на изломе двух своих судеб, настигнутым предчувствием невероятных перемен.

      И это произошло с ним, произошло той самой зимой, сказочным эпилогом захлопнувшей последнюю страничку его первой, коротенькой жизни. Зимой, в пору тоски и забвения, в пору хандры и бедствий, когда желания и мечты вянут, время дряхлеет и жизнь замирает, уже не обещая впереди никаких перемен, наглухо заперев железными ставнями окна надежды.

      В те времена зима виделась ему неизбежным злом, и сейчас, описывая ее приход Кэти, Ленский старался, как можно тоньше, острее, ярче передать трогательную наивность детских своих переживаний, тогда еще неясных, еще неосознанных, лишь много позже нашедших точные эпитеты и определения.

      Последние дни осени, последние капли медлительного, вязкого, будто схваченного первыми заморозками времени. Последние часы перед катастрофой. Уже давным-давно закончились дни золотого листопада, терпких ароматов, яркой утренней прохлады и усталого солнца, ласково и печально глядящего сквозь голые ветви деревьев.

      Словно повинуясь взмаху палочки невидимого дирижера, небо, еще вчера ясное и высокое, с каждым днем все темнело, наливаясь свинцовой тяжестью, перед закатами подергиваясь фиолетовыми прожилками, добавляя в свою палитру все больше и больше оттенков серого. Будто в рваной, нестройной экстраполяции этой беззвучной симфонии, грустно дрожали на ветру покинутые листвой озябшие ветви, тяжелые капли дождей понемногу наливались холодом, а лужи стягивались ломкой коркой, будто брошенными впопыхах отражениями ночного неба, застыв на асфальте.

      И вместе с ними, вместе с природой, меркнущей, пустеющей, угасающей, Женя тоже переживал эту смерть, эту невольную измену, украдкой, чтобы никто не заметил, поглаживая и целуя жалкие в своей бессильной обнаженности ветви, демонстративно пренебрегая шапкой, мстительно ломая хрусткую корку льда.

      Но все было тщетно. Планомерно, не пропуская ни одной мелочи, зима наступала, наступала по всем направлениям, согласно всем законам военного искусства, извещая мир неопровержимыми признаками своего