Ислам и мир: восток глазами классиков. Нурали Латыпов

что Хлебников единственный в истории литературы новатор, который с помощью отдельных неологизмов создавал целостные системы образов. Владимир Маяковский писал, что «Хлебников создал целую „периодическую систему слова“. Беря слово с неразвитыми, неведомыми формами, сопоставляя его со словом развитым, он доказывал необходимость и неизбежность появления новых слов».

      Известно, что к 1904 году относятся первые литературные опыты Хлебникова, в частности, он предпринял попытку опубликовать пьесу «Елена Гордячкина», послав её в издательство «Знание» Максиму Горькому. Но при этом он уже был «Хлебниковым, который сменил в поэзии пушкинское «доломерие Эвклида» на хлебниковское «доломерие Лобачевского». Неудивительно, что он получил отказ там, где пушкинское «долгомерие Эвклида» считалось единственно возможным. Я имел честь окончить физический и биологический факультеты Ростовского Государственного университета и как нейробиолог очень хорошо понимаю, что пытался создать Хлебников, синтезируя поэзию и физику. Он настолько ушёл в конструирование пространства-времени, что для него не существовало понятие «современник». Время было для него волновым циклическим повторением событий и одновременно неким «динамизированным пространством».

      Думаю, нет смысла говорить, насколько далеко от всего этого был Горький. Впрочем, мало кто в те годы, а тем более сегодня, мог бы себе представить, насколько Хлебников не был привязан к настоящему, существуя только в абсолютном пространстве слова и являясь, как он сам писал, «гражданином всей истории».

      Исмагил Шангареев

      Именно в том, что он «гражданин всей истории», и заключается его исключительная значимость для наших диалогов. Важно понимать, что тема ислама в истории мировой культуры требует именно такого не ограниченного ничем пространства в историческом времени, языке и поэзии. Прорастание его духовного зрения в исламский мир происходило постепенно – Казань, Баку и, наконец, иранский портовой городок Энзели.

      «Энзели, – писал Хлебников родным, – встретило меня чудным полднем Италии. Серебряные видения гор голубым призраком стояли выше облаков, вознося свои снежные венцы… мы бросились осматривать узкие японские улицы Энзели, бани в зелёных изразцах, мечети, круглые башни прежних столетий в зелёном мху и золотые сморщенные яблоки в голубой листве.

      Осень золотыми каплями выступила на коже этих золотых солнышек Персии, для которых зелёное дерево служит небом.

      Это многоокое золотыми солнцами небо садов подымается над каменной стеной каждого сада, а рядом бродят чадры с чёрными глубокими глазами.

      Я бросился к морю слушать его священный говор, я пел, смущая персов, и после 1,5 часа боролся и барахтался с водяными братьями, пока звон зубов не напомнил, что пора одеваться и надеть оболочку человека – эту темницу, где человек заперт от солнца и ветра и моря».

      В своих странствиях по Ирану Хлебников чувствовал себя новым человеком – Гуль-муллой, как его почтительно называли мусульмане,