Свидетельство четвертого лица. Александр Авербух

сказал

      а давайте на время

      и они сказали давайте

      небом застроен господь

(«По воздуху сдержанности»)

      всё медленно ссыпается туда

      всё оступается в распяты города

      не помнит всё ни пули ни поддыха

      мы ссучимся в державны невода

      поди сюда

      ко мне

      под смертную шумиху

(«Вонйа»)

      Помимо прочего, из этих частей книги становится ясно, что дело не в протеической природе авторского дарования, которая облегчала бы вживание в чужую речь, – Авербух является обладателем своего собственного, очень особого голоса, ни на какой другой не похожего, – и тем удивительнее его способность отойти в сторону, дать место, где его герои могут писать и говорить – сами, своими словами и о себе. В разделе «Вонйа» авторская поэтическая речь изобилует при этом архаизмами и авторскими неологизмами: Авербух изобретает новый, собственный язык, пригодный для того, чтобы говорить о войне, – а частью (но не в целом) речь идёт о совершенно конкретной войне в восточной Украине. Поэтому неологизмы соседствуют здесь не только с архаичным русским, но и современным (насколько я могу понять) украинским. Некоторые стихотворения здесь написаны по-украински целиком, некоторые – частично:

      сіренький вовчок

      хапає за бочок

      тягне під лісок

      іклами клацає

      тычет мордой в сибирски меха

      в черную русскую ночь

      зад округлый

      трётся пьяным царским стыдом

      наша речь утопилась

      кто течением правит

      спотыкается быстро встает

      тянет нет

      разбивается

      кришталевим оскілком

      застрягає соромом

      на сонці червоному

      грає та мре

      Два языка и в этом отрывке и в стихах Авербуха вообще сосуществуют не на принципах дополнительности, – нельзя сказать, что украинский выполняет здесь некую особую функцию, будь то языка остранения или, как пишет об этом Кирилл Корчагин, языка, напрямую связанного с областью фрейдовского «жуткого», открывающего дверь в «досубъективную тьму».[5] Напротив, в этом говорении языками – современными русским и украинским, своим собственным и архаичным русским (для Авербуха все четыре, некоторым образом, свои), – пишущий стремится обрести ту цельность, которая и позволяет поэзии говорить языками уже вовсе, казалось бы, далекими от личного авторского, как в трёх обсуждавшихся выше текстах. Смена близких в каком-то смысле друг другу регистров речи служит как бы переходной ступенью к свободному использованию регистров совсем чужих, – или, возможно, правильнее говорить здесь не об использовании, а о срастании с этими чужими регистрами, – которые только так и становятся своими.

      Возвращаясь к истории, – а по крайней мере на три пятых книга эта имеет дело с историей, – нужно сказать о том, что сегодня основная линия разделения между историей и поэзией существенно сместилась по сравнению со временами Аристотеля и даже Альстеда. Если прежде она пролегала между res

5

Корчагин К. Идентичности нет. // Новый мир. 2015. № 11. С. 170.