Из Петербурга в Петербург. Неформальные воспоминания. Алексей Покровский

резвящимся четырехлетним Алешенькой.

      Взгляд, отрываясь иногда от оживленного личика ребенка, рассеянно скользит по окружающему.

      И вот, еще не осознав, что происходит, замечаю, что царившая здесь только что безмятежность заменяется какой-то настороженностью, люди к чему-то прислушиваются, встают с мест, в глазах тревога.

      Внимательно прислушиваюсь к голосу репродуктора.

      Мгновенно исчезает мое лениво-спокойное состояние. Говорит Молотов – война.

      Б. Пушкарская ул. д.14. (современная фотография)

      Мама отдала меня в детский сад, расположенный в двухэтажном деревянном доме на Б. Пушкарской ул. д.14. Кажется, в конце августа 1941 г. вышел приказ эвакуировать детский сад. Я не помню, как нас погрузили в поезд и повезли.

      Мама вовремя спохватилась и поняла, что может потерять меня навсегда. Она помчалась за эшелоном, нашла меня уже в Боровичах, и оттуда мы вернулись в Ленинград.

      Начались бомбежки города. Мы с бабушкой во время тревоги спускаемся в бомбоубежище. Когда мама дома, мы никуда не идем. Мама – фаталистка, она считает, что никакой разницы нет, погибнем ли мы в своей квартире, или нас засыплет в бомбоубежище. В какой-то момент первой зимы умерла бабушка. Обстоятельств смерти я не помню. Где она похоронена неизвестно.

      Зима, транспорт не ходит. Меня оставлять дома не с кем, поэтому каждый день мы с мамой идем пешком (зимой я на санках) с Кирпичного пер. в I Медицинский институт на Петроградскую сторону. Идем несколько часов, во время налета никуда не прячемся, продолжаем идти. Останавливают патрули, но маме удается их убедить не заставлять нас прятаться в бомбоубежищах.

      Падают бомбы, на глазах рушатся дома, но мне не страшно. Мы с мамой идем вперед, и она спокойно рассказывает мне сочиненные на ходу волшебные сказки.

      Голод я не помню. Крохи пищи мама отдавала мне. Кажется, уже в конце блокады я говорил: «Вот кончится война и можно будет купить целую буханку хлеба». Но я точно знаю, что мы не ели кошек (в начале войны они еще были), ботинок и пр. Была какая-то дурында, летом суп из травы и что-то подобное.

      Вот опять из воспоминаний мамы.

      Маленькие дети осажденного Ленинграда, которые не могли еще проявить себя всенародно, были необыкновенными, потому что жили, росли рядом с нами, неся на себе общий гнет.

      Спросишь, бывало, пятилетнего сына:

      – Почему ты никогда ничего не попросишь?

      А ребенок отвечает:

      – Зачем просить? Сама дала бы, если бы было. Ведь знаю, что ничего нет.

      И отдаешь то, единственное, что было – свой голодный паек и свою ласку.

      Плетемся с работы домой. В моменты обстрела города, рученка в моей руке дрогнет. Даже в темноте чувствую глубокий серьезный взгляд. Говорю:

      – Это наши. В нас не попадут. Милый голосок отвечает:

      – Да я и не боюсь, когда ты со мной. Продолжай, пожалуйста, сказку.

      Да,