Танцующая на ветру. Наталия Терентьева

трудно, что ли, тебе, ради отца, которому уж и осталось-то… У тебя все равно своя жизнь… И государство тебе даст… Кто ж узнает-то… Ведь не дали тебе еще комнату? А мне сказали, дали тебе комнату… Я всё думал – успеем, не успеем…

      Я слушала-слушала папину речь, которая становилась все бессвязнее, и, наконец, прервала его:

      – Подожди. То есть ты хочешь, чтобы я что-то подписала, и вам на меня в новой квартире дали еще одну комнату, так?

      – Валюша сказала – хотя бы попробуем, – кивнул папа.

      – Она тебя выгнала или сказала «попробуем»?

      – Выгнала, – согласно кивнул папа. – И сказала «хотя бы». Чтобы толк от меня хоть какой был, понимаешь. Я же не зарабатываю ничего. Стихи пишу для газеты. Знаешь, сколько за это платят? Нисколько. Восемьдесят рублей заплатили в прошлый раз. Даже носки не могу себе купить. На стихи купить носки!… – Папа задумался. – Нет, не получается рифма. Стихи-носки – что бы мне Пушкин на это сказал? Сказал бы – иди, думай. А все потому, что мысли нет! Запомни, дочка, чтобы стихи вышли, нужна глубокая мысль!.. А какая тут мысль… Носки… Эх! Дожили! Одно мещанство кругом… О чем поэту с ними говорить…

      – А я не знала, что ты поэт… – осторожно сказала я. – Мама мне не рассказывала… Или я не помню…

      – Не знала! – горько усмехнулся папа. – Про отца ничего толком не знала.

      – Так ты не говорил, как мне было знать? – пожала я плечами.

      – А я еще сижу… – Папа замолчал, с улыбкой кивая своим мыслям. – Да-да, сижу вахтером в музыкальной школе. Но тут меня как раз выгнали. Взяли теток каких-то… из Липецка. Бабищи… – Папа высоко поднял руку: – Вот такие! Огромные! Глаза черные у них, губы красные, ручищи… Прихожу на работу, мне говорят – всё, милок, до свидания! Я к тебе сразу… Ехал-ехал… Звоню в детский дом… Говорят – все, улетела птичка… А отцу-то что делать?..

      Папа снова начал путаться, но продолжал говорить, всхлипывая, сморкаясь в свой грязный платок и громко прихлебывая чай.

      – Еще можно? – попросил он, протягивая мне чашку.

      Вот этот не старый, но совершенно жалкий человек, который пишет стихи в газету и приехал, разыскал меня, чтобы я подписала какой-то документ и ему дали лишние десять метров в новом доме, – мой отец. И мне его, к моему ужасу, жалко. За что? Ни за что. За то, что он такой ничтожный, раздавленный жизнью, Валюшей, своей собственной никчемностью, не знаю чем. Даже если и половина из того, что он сейчас рассказал – неправда.

      – Дочка… – Папа смотрел на меня с теплом, улыбался, и все протягивал мне кружку, чтобы я налила ему еще чаю.

      Странно, как странно. Я не чувствую ни обиды, ни злости. Я его не знаю и не люблю, мне от него ничего не надо. Наверно, я могла бы рваться к нему, он – единственный мой живой близкий родственник («дедушка» Ростовцев – не в счет, ведь, возможно, это все просто какое-то недоразумение, и никакой он мне не дедушка).

      – Папа, а зачем вам еще десять метров? Или сколько на меня дадут?

      – Как же? – Папа развел руками. – А библиотека? Валюша всегда мечтала, чтобы у нас была библиотека!