Рыцарь и смерть, или Жизнь как замысел: О судьбе Иосифа Бродского. Яков Гордин

телевидения,

      который чаще ходил пешком

      или окликал ямщика

      и потом, ссутулившись,

      из-под низкой фуражки видел,

      как трясутся над головою

      российские облака.

      Поговорим о Лермонтове,

      поручике, который служил на Кавказе,

      посещал Офицерское собрание

      и гарнизонные танцы,

      убивал горцев,

      писал горные пейзажи,

      различным женщинам посвящал стансы.

      Поговорим о разном героизме

      разных героев

      разного времени,

      поговорим о городах,

      о горах,

      о гордости

      и о горе, —

      поговорим о Лермонтове, о славном поручике

      Лермонтове,

      авторе романа

      из жизни на водах,

      погибшем около санатория.

      Не нужно быть асом стиховедения, чтобы увидеть, как здесь происходит настойчивое, упрямое, почти злорадное снижение всего, что только можно снизить, и – в то же время – прозаическое говорение остается в сфере поэзии. Так подготовлялся уход от романтической патетики, которую Иосиф презирал в других и боялся в себе. Так вырабатывался тот парадоксальный лексический и интонационный сплав, который делает поэзию Бродского настолько адекватным отражением его личности в его мире, насколько это бывает возможно только у гениальных поэтов.

      Уже тогда он, не декларируя этого, выбрал Пушкина как некий ориентир. В «Шествии», написанном вскоре, есть подчеркнуто пушкинские куски:

      Волнение чернеющей листвы,

      волненье душ и невское волненье,

      и запах загнивающей травы,

      и облаков белесое гоненье,

      и странная вечерняя тоска,

      живущая и замкнуто, и немо,

      и ровное дыхание стиха,

      нежданно посетившее поэму

      в осенние недели в октябре, —

      мне радостно их чувствовать и слышать,

      и снова расставаться на заре,

      когда светлеет облако над крышей

      и посредине грязного двора

      блестит вода, пролившаяся за ночь.

      Люблю тебя, рассветная пора,

      и облаков стремительную рваность

      над непокрытой влажной головой,

      и молчаливость окон над Невой,

      где все вода вдоль набережных мчится

      и вновь не происходит ничего,

      и далеко, мне кажется,

      вершится мой Страшный Суд, суд сердца моего.

      В начале шестидесятых годов важное место занял зрелый Баратынский с его недекларируемой внутренней независимостью, подчеркнутой отстраненностью от гражданских бурь и стоическим стремлением осознать ужас земного существования. Я помню, как Иосиф говорил, что именно Баратынский и поставил перед ним вопрос – поэт он или не поэт. И если поэт, то должен жить как поэт.

      Вскоре после фельетона в «Вечернем Ленинграде», когда стало ясно, что дело плохо, в Ленинград, очевидно, по просьбе Вигдоровой, приехала Ольга Георгиевна Чайковская, очень известная журналистка и писательница, специализировавшаяся – как журналистка – на разного рода судебных несправедливостях. Приехала с мандатом какой-то центральной газеты – не помню какой. Встреча ее с