Рыцарь и смерть, или Жизнь как замысел: О судьбе Иосифа Бродского. Яков Гордин

уже на самого Бога замахнулся». Речь шла о «Большой элегии Джону Донну», об удивительных по дерзкой возвышенности строках, в которых описывался надмирный полет души спящего Джона Донна, знаменитого английского поэта-метафизика:

      …Ты Бога облетел и вспять помчался.

      Но этот груз тебя не пустит ввысь,

      откуда этот мир лишь сотня башен

      да ленты рек и где – при взгляде вниз,

      сей Страшный Суд почти совсем не страшен.

      И климат там недвижим, в той стране,

      откуда все – как сон больной в истоме.

      Господь оттуда – только свет в окне

      туманной ночью в самом дальнем доме.

      Эти стихи шестьдесят третьего года – кануна событий. Дело было не в богоборчестве, которым Бродский не грешил, но в неодолимом стремлении к максимуму во всем, неумении признать существование предела, стремлении, которое, я уверен, мучило и пугало его самого.

      Ранее, заканчивая поэму «Шествие», он писал в монологе Черта:

      Потому что в этом городе убогом,

      Где погонят нас на похороны века,

      Кроме страха перед дьяволом и Богом

      Существует что-то выше человека.

      Вот это необыкновенное и немногим знакомое ощущение, что существует нечто не просто и не только «выше человека», но и выше самого высокого, возможность беспредельного устремления, жило в его стихах тех лет. И это знание, не сомневаюсь, определяло многое в его собственном поведении – на стратегическом уровне. Позднее он не прочь был пошутить на эту тему и писал мне в стихах на день рождения в семидесятом году:

      Добро и Зло суть два кремня,

      и я себя подвергну риску,

      но я скажу: союз их искру

      рождает на предмет огня.

      Огонь же рвется от земли, от Зла,

      Добра и прочей швали,

      почти всегда по вертикали,

      как это мы узнать могли.

      Я не скажу, что это – цель.

      Еще сравнят с воздушным шаром.

      Но нынче я охвачен жаром!

      Мне сильно хочется отсель!..

      Опасность эту четко зря,

      хочу иметь вино в бокале!

      Не то рванусь по вертикали

      Двадцать Второго декабря![7]

      Но то, что он иронически обыгрывал в семидесятом, было для него – судя по многим стихам – делом величайшей серьезности в начале шестидесятых. И он вернулся к этой идее в 1975 году в поразительных стихах, исполненных высокой и страшной тревоги, – в «Осеннем крике ястреба».

      Однако при этой «вертикальности» мировосприятия, при частом форсировании голоса и завышении формул в собственных стихах, Иосиф был чрезвычайно чуток к любого рода завышениям в чужих текстах. И совершенно не случайно – в нем уже шло то движение к саркастической простоте, к экспансии вещного мира в стихи, к лексически грубой откровенности прямой речи, которое определило его поэзию последних двух десятилетий.

7

Я родился 23 декабря, но в тот год мы отмечали это событие на день раньше.