Современная идиллия. Михаил Салтыков-Щедрин

брат, был, – сказал он почти сочувственно.

      – Было! все было! – продолжал я восклицать в восхищении, – и «добры щи» были! представь себе: «добры щи»!

      – Представляю, но все-таки не могу не сказать: восхищаться ты можешь, но с таким расчетом, чтобы восхищение прошлым не могло служить поводом для превратных толкований в смысле укора настоящему!

      И с этим замечанием я должен был согласиться. Да, и восторги нужно соразмерять, то есть ни в каком случае не сосредоточивать их на одной какой-нибудь точке, но распределять на возможно большее количество точек. Нужды нет, что, вследствие этого распределения, восторг сделается более умеренным, но зато он все точки равно осветит и от каждой получит дань похвалы и поощрения. Поэты старого доброго времени очень тонко это понимали и потому, ни на ком исключительно не останавливаясь и никого не обижая, всем подносили посильные комплименты.

      Мы повернули назад, прихватили Песков, и когда поравнялись с одним одноэтажным деревянным домиком, то я сказал:

      – Вот в этом самом доме цензор Красовский родился!

      – Врешь?

      Я соврал действительно; но так как срок, в течение которого мне предстояло «годить», не был определен, то надо же было как-нибудь время проводить! Поэтому я не только не сознался, но и продолжал стоять на своем.

      – Верно, что тут! – упорствовал я, – мне Тряпичкин сказывал. Он, брат, нынче фельетоны-то бросил, за исторические исследования принялся! Уваровскую премию надеется получить! Тут родился! тут!

      Постояли, полюбовались, вспомнили, как у покойного всю жизнь живот болел, наконец, – махнули рукой и пошли по Лиговке. Долго ничего замечательного не было, но вдруг мои глаза ухитрились отыскать знакомый дом.

      – Вот в этом самом доме собрания библиографов бывают, – сказал я.

      – Когда?

      – Собираются они по ночам и в величайшем секрете: боятся, чтоб полиция не накрыла.

      – Их-то?

      – Да, брат, и их! – Вообще человечество все…

      – Ты бывал на этих собраниях?

      – Был однажды. При мне «Черную шаль» Пушкина библиографической разработке подвергали. Они, брат, ее в двух томах с комментариями хотят издавать.

      – Вот бы где «годить»-то хорошо! Туда бы забраться, да там все время и переждать!

      – Да, хорошо бы. При мне в течение трех часов только два первые стиха обработали. Вот видишь, обыкновенно мы так читаем:

      Гляжу я безмолвно на черную шаль,

      И хладную душу терзает печаль…

      А у Оленина (1831 г. in 8-vo) последний стих так напечатан;

      И гладкую душу дерзает печаль…

      Вот они и остановились в недоумении. Три партии образовались.

      – Ужинать-то, по крайней мере, дали ли?

      – Нет, ужина не было, а под конец заседания хозяин сказал: я, господа, редкость приобрел! единственный экземпляр гоголевского портрета, на котором автор «Мертвых душ» изображен с бородавкой на носу!

      – Ну, и что ж?

      – Натурально, все всполошились. Принес, все бросились смотреть: действительно, сидит Гоголь, и на самом кончике носа у него бородавка.