Помпадуры и помпадурши. Михаил Салтыков-Щедрин

осторожно, мой милый… Ой, как осторожно надо подступить!

      – Что говорить, вашество! с осторожностью и гору просверлить можно!

      – Это так. Потому, сегодня стукнешь – ямочка, завтра стукнешь – ан она глубже, – послезавтра – и еще глубже! Так-то, мой любезный!

      В таких разговорах незаметно летит время до обеда, после чего Кошельков отправляется обратно в город за свежим запасом новостей.

      На другой день та же обстановка и тот же дорогой гость. Оказывается, что «новый» переломал в губернаторском доме полы и потолки.

      Старик делается серьезен, почти строг.

      – А знает ли он, этот безрассудный молодой человек, – говорит он, – что в этом доме до него жили тридцать три губернатора! и жили, благодарение Богу, в изобилии!

      На третий день Павел Трофимыч повествует, что «новый», прибыв в некоторое присутственное место, спросил книгу, подложил ее под себя и затем, бия себя в грудь, сказал предстоявшим:

      – Я вам книга, милостивые государи! Я – книга, и больше никаких книг вам знать не нужно!

      Старик начинает колебаться. Он начинает подозревать, что в «безрассудном молодом человеке» не всё сплошь безрассудства, но, по временам, являются и признаки мудрости.

      – Дай Бог! – говорит он, – дай Бог! Но все-таки скажу: осторожность, мой любезный! Ой, как нужна осторожность!

      На четвертый день – опять то же посещение; оказывается, что «новый» выбрал себе в «помпадурши» жену квартального Толоконникова.

      Чело старика проясняется; в голове его шевелятся веселые мысли.

      – А что ты думаешь, любезный! – говорит он, – ведь он… тово! ведь он бабенку-то… тово!

      – Толоконников уж и шинель с бобрами себе построил-с!

      – В знак удовлетворенья… это так! Я полагаю даже, что он его куда-нибудь в советники… Потому, мой любезный, что это, так сказать, общая наша слабость, и… должен признаться… приятнейшая, брат, эта слабость!

      – Уж чего же, вашество, лучше!

      – То-то, любезный друг! ты пойми! Насчет этого нельзя так легко говорить! Уж на что я к Анне Ивановне привязан, а тоже, бывало, завидишь этакую помпадуршу – чай, помнишь?

      – Как не помнить-с! Только раненько, вашество, тяготы-то эти сбросить с себя изволили!

      – Что ж, я послужить готов!.. А он… тово! он, я тебе скажу, эту бабенку… это – верно!

      Наконец в одно прекрасное утро приезжает Павел Трофимыч и смотрит не то загадочно, не то торжественно.

      – Ну-с, что еще напроказили? – спрашивает старик, по обыкновению.

      – Недоимки собирает!!!

      – Сам собирает?

      – Сам-с.

      – И сечет?

      – И сечет-с (Кошельков, очевидно, врет, но делает это в тех видах, чтобы известие подействовало на старика как можно живительнее).

      При этом известии с отставным начальником совершается нечто необыкновенное. Он как бы впадает в восторженное забытье; ему мнится, что он куда-то въезжает на белом коне, что он облачен в светозарные одежды; что сзади его мириада исправников, сотских, десятских, а перед ним на коленях толпа…

      – Даже