Тяжелый путь к сердцу через желудок (сборник). Мария Метлицкая

л спокойный, рассудительный, стойкий. В истерики не впадала и подарков от судьбы не ждала.

      Нормальная русская женщина.

      Родители, активные строители коммунизма и светлого будущего, шли по жизни с энтузиазмом – иногда, казалось, с чрезмерным.

      Сложности быта переживались просто и с юмором. Родители работали на заводе, вставали рано и были всему снова рады – даже хмурому дождливому утру.

      Отец напевал что-то бодрое, громко фыр-кая над раковиной, мама на полную громкость включала радио и жарила большую яичницу.

      Вылезать из теплой постели не хотелось, но было стыдно – она, видите ли, нежится, а родители давно бодрячком.

      Когда Нина приходила из школы, на плите всегда стояли щи и котлеты с макаронами. Ну или с гречкой. На балконе остужалась банка бледно-розового киселя.

      Мама говорила, что компот – баловство. А кисель – это еда. Особенно с хлебом. Еще мама говорила: «Едим без деликатесов, зато голодных у нас не бывает».

      На лето Нину отправляли в деревню к бабушке. Она ходила за коровой, выпасала гусей и кормила кроликов. В августе ходили по грибы и за горохом на колхозное поле.

      Горох хотя и был колхозным, государственным, собирали его все, вся деревня. И стыдно никому не было. Гороха-то море! И нам хватит, и государству останется!

      Его сушили на зиму – для супа и каши, а бабушка еще варила и гороховый кисель. Ничего, кстати, вкусного! Грибы солили, из кроликов и гусей делали тушенку.

      В конце августа приезжали отец с матерью, неделю «балдели», а потом сосед Петька, водитель грузовика, за трешку отвозил их на станцию. Половина кузова была заставлена банками и мешками.

      Нине было неловко, когда все эти несметные баулы загружались в поезд. Но родители были счастливы.

      – Теперь продержимся! – счастливо улыбался отец, поглаживая крупной рабочей ладонью мешки с картошкой и яблоками.

      Нина, краснея, отворачивалась к окну.

      В восьмом классе к ним пришла новенькая. Звали девочку Ингой.

      Кроме необычного и красивого имени, у Инги были распущенные светлые волосы, перехваченные эластичной фиолетовой лентой, лаковые туфельки с пряжкой. И еще – полное презрение к одноклассникам мужского пола.

      Посадили новенькую с Ниной. Та была счастлива, но тщательно это скрывала. На большой перемене все сорвались в столовую.

      Все, кроме Инги. Из класса выходить она, похоже, не собиралась. Инга вытащила из портфеля румяное яблоко и зашелестела фольгой от шоколадки.

      – А обедать, – робея, спросила Нина, – ты не пойдешь?

      Инга с удивлением глянула на нее и брезгливо скривила губы.

      – Щи хлебать? – с презрением уточнила она. – И перловую кашу?

      Нине очень хотелось и щей, и каши, но она растерялась и тоже в буфет не пошла.

      Достала учебник по физике и стала его листать.

      Инга отломила кусок шоколадки, протянула соседке и достала из портфеля журнал мод с яркими картинками.

      После школы Нина пошла провожать новенькую.

      Инга рассказывала, что новую квартиру она не полюбила – далеко от центра, от потолка пахнет побелкой, да и вообще – это что, потолки?

      – Что – «потолки»? – не поняла Нина. – В каком это смысле?

      – Низкие, – вздохнула Инга. – Вот в Ленинграде у нас были, – она взмахнула рукой, – метров пять, не меньше! И все с лепниной! Дом графини Незнамовой, слышала?

      Нина не слышала ни про дом, ни про графиню, ни про потолки в пять метров, да еще и с лепниной.

      Инга рассказывала, что отца перевели в столицу, никто этому не рад, потому, что «Москва – не Питер, понятно? Деревня!»

      Нина кивнула, ничего не поняв. Но спорить ей не хотелось.

      – Зайдем ко мне? – предложила Инга, и Нина с трепетом и радостью согласилась.

      В полутемном коридоре пахло кофе и горьковатыми духами.

      Из комнаты доносился чей-то приглушенный и низкий смех.

      – Тома на телефоне, – бросила Инга и пошла в свою комнату.

      Нина поспешила за ней.

      В Ингиной комнате не было ни красного ковра на стене, ни кровати с панцирной сеткой и металлическими шариками, ни розового тюля на окне, ни грустной грузинской «отчеканенной» девушки, которая висела почти в каждом доме.

      Низкий диван с подушками, синие плотные гардины, создающие уют и полумрак, торшер на деревянной ноге с голубым абажуром и картины на стене – малопонятные, как будто смазанные, совсем неяркие, но почему-то волнующие.

      – Датошка, – кивнула на картины хозяйка. – Томин поклонник.

      – Томин? – переспросила Нина.

      Инга кивнула:

      – Томин, мамулькин в смысле. Известный грузинский художник и давний ее обожатель.

      От этих слов Нине стало жарко и душно: «мамулька» – это Тома? Поклонник Дато? И все это говорится так обыденно, словно замужней женщине иметь поклонника –