Клинком и словом. Алекс Фрайт

набрала в горсть воды из лохани и плеснула на себя. Затем рукавом рубахи вытерла влагу с лица застиранным полотенцем, одела грубо скроенную, но теплую рубашку и задула светильник. Завернувшись с головой в лоскутное одеяло, задышала часто, стараясь быстрее прогнать холод из своей жесткой постели, где единственно мягкой была подушка, прикрытая не куском дерюги, а заправленная в настоящую красную наволочку. Лагода смежила веки. Она любила сны, где ощущала себя в безопасности и была окружена материнской лаской. И в этих призрачных видениях, сотканных, как приданое из девичьих грез холодными ночами, ее собственное выдуманное счастье было таким близким и осязаемым, что, казалось, руку протяни, и вот оно, здесь, рядом. Но с некоторых пор завораживающая красота снов подернулась черной жаждой мести, стала пугать ее больше, чем встреченный в узком переулке Стохода похотливый стражник, и теперь она страшилась ночных видений. «К Шепетухе пойду завтра же, – она свернулась калачиком, собирая крохи тепла в одно место, – иначе умом тронусь. А если ворожея не поможет, то на старое капище. На теперешнего бога никакой надежды – квелый он какой-то на образах под лампадками, да и говорят монахи, что сам страдал без меры и другим велел». Откуда ей было знать, что ночь всегда идет бок о бок с чародейством, а колдовская темнота всегда самая черная перед рассветом, когда в щель приоткрытой двери протискивается нежить.

      Клубящаяся пелена низких облаков, ползущая от Янтарного моря и подсвеченная с Ляшской стороны красным заходящим солнцем, цеплялась за островерхие башни Стохода. Снова стал накрапывать дождь: нудный, не по-летнему мелкий. Слобода удивила Лагоду безлюдьем, хотя хмурый день, оказавшийся для нее таким длинным, только клонился в закат. Или она, выбрав добровольное уединение, не замечала раньше, что немноголюдные улицы слободы и вовсе пустеют к вечеру. Девушка поправила на плече лук и тул со стрелами, поддернула на втором плече торбу, где лежали два только что добытых зайца, и зашлепала сандалиями по грязи к дому Шепетухи, обходя широкие лужи.

      Народ нашелся за поворотом в ближний переулок. С десяток слободских мужиков, их крикливые жонки, чумазые дети, седые старцы. Гудели ульем, обсуждая непогоду. Судачили, что Скрива вспухла от свежей воды и подбирается к общинным полям и пастбищам; что водоворот у гиблого берега Волмы растянулся до середины реки и, что побитый молнией неохватный дубовый ствол, который стянуло в грозу оползнем с обрыва, бултыхается в нем уже третий день; что урожай сгниет на корню, если завтра-послезавтра не прорыть канавы. Она постояла немного, вслушиваясь в обычную жизнь, где до нее никому нет дела, затем неторопливо пошла дальше, высматривая жилище ворожеи. В этой стороне слободы она была всего пару раз – другими путями к реке ходила – и теперь пыталась по обрывкам детской памяти найти хату, что как-то издалека показали подружки, когда они еще у нее были. Раньше