Солдат и Царь. Два тома в одной книге. Елена Крюкова

солдаты, помните это! На фронте тяжко, а на нашем, красном фронте еще тяжелей! Но не опустим рук! И – не опустим оружья! Все наши муки, товарищи, лишь для того, чтобы мы защитили нашу родную революцию! И установили на всей нашей земле пролетарскую, верную власть! Долой царя, товарищи! Едем бить врагов Красной Гвардии… врагов нашего Ленина, вождя! Все жертвы…

      Крик захлебнулся, потонул в чужих криках.

      Женщина покривила губы.

      – Про жертвы орет, ишь. Мало мы жертв видали, так выходит.

      Лямин глядел на ржаную крошку, приставшую к ее верхней губе.

      Она учуяла направление его взгляда, смахнула крошку, как кошка лапой.

      – Может, мы и не вернемся никто из этих новых боев! – весело кричал Подосокорь. – Но это правильно! Кто-то должен лечь в землю… за светлое будущее время! За счастье детей наших, внуков наших!

      – Счастье детей, – сказала женщина вдруг твердо и ясно, – это он верно говорит.

      – Вы, бабы, о детях больше мыслите, чем мы, мужики, – сказал Лямин как можно вежливей. А получилось все равно грубо.

      – А у тебя дети есть?

      Опять глядела слишком прямо, зрачками нашла и проткнула его зрачки.

      – Нет, – сказал Михаил и лизнул и прикусил губу.

      Женщина улыбнулась.

      – Этого ни один мужик не знает, есть у него дети или нет. А иногда, бывает, и узнает.

      – Будем сильны духом! – звенел голос командира. – Уверены в победе! Победим навязанную нам войну! Победим богатых тварей! Победим врагов революции, ура, товарищи!

      Весь вагон гудел, пел:

      – Ура-а-а-а-а!

      – Гладко командир наш кричит, точно лекцию читает, – передернула плечами женщина, – да до Сибирюшки еще долго, приустанет вопить. Смена ему нужна. Может, ты покричишь?

      Лямин сам не знал, как вырвались из него эти злые слова.

      – Я к тебе с заботой, дура, а ты смеешься надо мной!

      Ноздри женщины раздулись, она вроде как перевела дух. Будто долго бежала, и вот устала, и тяжело, как лошадь, дышит.

      – Слава богу, живой ты человек. И ко мне как к живому человеку наконец обратился. А то я словно бы в господской ресторации весь путь сижу. Только веера мне не хватает! Обмахиваться!

      Уже смеялась, но хорошо, тепло, и он смеялся.

      – А тебя как звать-то?

      – Наконец-то спросил! Прасковьей. А тебя?

      – Михаилом. А тебя можно как? Параша?

      – Пашка.

      – Паша, может?

      – Пашка, слышал!

      Он положил руку на ее руку.

      – Пашка… ну чего ты такая…

      Опустил глаза: через всю ее ладонь, через запястье бежал, вился рваный, страшный синий шрам. Плохо, наспех зашивал рану военный хирург.

      – Что глядишь. Зажило все давно, как на собаке, – сказала Пашка и выдернула из-под его горячей, как раскаленный самовар, руки свою большую, распаханную швом крепкую руку.

      * * *

      Залпы наших батарей рвали плотный, гаревой ветер в клочки, и Михаил дышал обрывками этого ветра, его серыми влажными лоскутами – хватал ртом один лоскут, другой, а плотная серая небесная ткань снова тянулась, и снова