Переписка князя П.А.Вяземского с А.И.Тургеневым. 1820-1823. Петр Вяземский

чернь и царь. Надобно читают, во множественном. Эту поправку я беру на свой страх. (А я взял и прежде).

      7. Тиснут. Тискать однократное, а должно учащательное. Как бы с этим сладить?

      8. Развернул страницы.

      9. В союзе с глупостью, сообразя затеи. Вот этот один стих во всем послании можно назвать нехорошим.

      10. Тускнеет. Надобно потускнет, потому что прежде есть скажет. И эту поправку также беру на свою ответственность. (И исправлено).

      11. Стопы их. Кажется, так должно; но спросим у Kaрамзина, не сказывая ему для чего. Тургенев.

      Я велю стихи переписать с поправками, взятыми на страх, и отдам в ценсуру сам; ибо нужно уломать Тимковского или Ястребцева. Но как быть с именем? Поставим заглавные буквы или точки.

      Третьего дня хотел писать я к тебе с штафетою. Попытаюсь послать это письмо с троппауским курьером.

      «Я никак не могу попасть к тебе, любезная Арфа, и для того принужден через посланника отправить прекрасное послание нашего Асмодея, к ненашему Каченовскому. Прошу верить, что я назвал его прекрасным не из учтивости, ne par manière de parler; повторяю, что оно прекрасно, почти несравненно; по крайней мере у нас в этом роде первое. Какая зрелость в мыслях и какое естественное и притом живое течение! Как сочны все стихи отдельно, а по местам какие искусственные стихотворные периоды! И с каким мастерством, без прыжков и натяжек, он переходит от строгой простоты дидактического слога в образам самой пышной поэзии и опять возвращается к разговорному, не народному остроумию, достойному лучших, следовательно, не наших комедий. Право, эта пиеса так хороша, что кажется грех и думать об исправлениях. Я однако ж (из повиновения единственно) сделал несколько замечаний, или подъяческих привязок, больше приличных ученику Каченовского, нежели другу Вяземского. Делай с ними что хочешь, только не откладывай печатать послания!» Блудов.

      Будет по сему! Тургенев.

      341. Князь Вяземский Тургеневу.

      24-го декабря. [Варшава.]

      Читал ли ты «Речь» в 50-м «Сыне»: должна быть Олина. Она выходит из числа дюжинной посредственности. Я радуюсь каждой тени мысли, ложащейся на вашей туманной пошве. Россия является мне в таком мраке кромешном, что даже каждый блеск блуждающего огня мне, вперившему взор умоляющий на восток, выдается за луч солнечный. При каждом сиянии, хотя и беглом, вспыхнувшей звезды готов бежать с магами поклониться колыбели Спасителя, и что же? Часто, чтобы не сказать всегда, нахожу один хлев и в нем осла с быком, а o Спасителе и следа нет. Есть, конечно, в России общество мыслящее, но это общество глухонемых. С ними говорить можно только на лице и знаками: ничего не раздается, вся умственная работа производится потаенно. Доживем ли до того, чтобы прорвалась она? Иногда бешенство, иногда жалость, иногда смех обхватывают меня. Я, конечно, не умнее и не дельнее вас всех, но клятвенно уверяю, что никто из вас, подобно мне, не одержим этим недугом уныния, черной немощью, не исключая даже и Николая Ивановича. Я здесь между двух огней. Вероятно, никогда в России, или в самом средоточии просвещения, не развернулось бы во мне все это чутье омерзения, которое терзает меня,