Легенда о Людовике. Юлия Остапенко

когда та ответила с неистовой силой, так крепко, что Бланке стало больно. Его рука дрожит не от страха, поняла Бланка. Нет… это не страх. Это гнев. Её кроткий, ласковый, тихий мальчик Луи дрожал от гнева, пряча эту дрожь за спокойным и бесстрастным лицом. О, как это было ей знакомо.

      – Я многое должна вам сказать, – проговорила Бланка, сжимая руку ещё чуть крепче. – Столь многое, что мне трудно выбрать, с чего начать. Впрочем, у нас много времени впереди. Но прежде прочего я хочу спросить: понимаете ли вы, что не всё теперь будет так, как прежде?

      – Да, матушка.

      – Я говорю не только об обязанностях, которых у вас теперь станет много больше. Вы и вести себя должны иначе. Знаете, как.

      – И с вами?..

      – И со мной. Вы не должны преклонять передо мной колени – напротив, я преклоню их пред вами, лишь только смогу подняться с места, – она слегка улыбнулась ему покровительственной материнской улыбкой. – И не нужно брать меня за руку, если только мы не одни. И…

      – Почему?

      – Что?

      – Почему я не могу делать всё это?

      Она не ждала от него такой непонятливости. Это слегка рассердило её.

      – Разве это необходимо объяснять? Вы уже не ребёнок, Луи. И теперь вы король. А я – ваша верноподданная.

      – Но прежде всего вы моя мать, – сказал её мальчик со спокойной непререкаемостью взрослого человека, совершенно уверенного в своей правоте. – Никогда во всём мире не будет для меня человека, священного больше, чем вы. Разве это дурно?

      Бланка слегка растерялась. Она не думала, что придётся доказывать ему столь очевидные вещи. А ведь если он будет продолжать вести себя с ней как прежде, это лишний раз подчеркнёт в глазах Моклерка и его приспешников юность и наивность короля. Она совершила ошибку… ей следовало давно начать отучать своего сына от чрезмерной близости, которая их связывала.

      – Не капризничайте, Луи, – строго сказала она, и он вспыхнул и выпустил её руку, оскорблённый упрёком. – Я не хочу с вами ссориться в такой день.

      – Да… простите, матушка, – пробормотал он и отвёл взгляд. Бланке захотелось снова положить ладонь ему на темя, но именно сейчас этого нельзя было делать. И часто теперь будет нельзя.

      – Я не сержусь на вас. Но вы должны понимать, что королю не всегда позволено выражать открыто свои чувства. А порой приходится, напротив, выражать то, чего он не чувствует.

      – То есть лгать? Но ведь ложь смертный грех, мадам.

      Он явно дулся на неё за то, что она его оттолкнула – именно теперь, после всех трудностей вчерашнего дня, – но в то же время в его голосе звучали какие-то новые нотки. Уверенные, почти властные. Она никогда не слышала их прежде.

      Проклятый Моклерк…

      – Мы обсудим это позже. Сейчас я хочу спросить вас о другом. Луи, с вами сегодня говорил кто-то… до того, как за вами пришла Плесси?

      Он вновь посмотрел на неё – доверчивым, серьёзным и внимательным взглядом. Чаще всего этот взгляд умилял Бланку, но порою почти пугал.

      – Час назад заходил